Это продолжалось бесконечно долго. Кружилась голова, и все это происходило с кем-то другим.
Тамара тронула ее за плечо:
– Марина… перестань.
– Нет! – едва оторвавшись от маминых губ, бросила она и снова с остервенелостью задышала туда, в тугую пустоту.
– Марина. Она ушла. Все, все, остановись. – Тамара крепко, словно тисками, сжала Маринины плечи и отодвинула прочь. – Она ушла.
– Нет. Ну нет же! – жалобно повторяла Марина. – Нет. Мам… Мам, ты же здесь?
В лице мамы Оли больше не дрогнула ни одна жилка. Замер нервный тик, одолевавший уже несколько лет кряду. Лицо было сухо и бесстрастно, и только обводка винной дочкиной помады вокруг рта делала его гротескным. Сжимая ее костистую руку, Марина так и осталась сидеть на полу, в шелковой волне сиреневого платья, словно принарядившаяся к встрече со смертью.
Сколько раз в Сети Марина читала рассказы об уходе кого-то из близких. Безымянные люди делились друг с другом, как просили прощения и были прощены, или описывали с мистическим трепетом, как внезапно человек вышел из комы и успел попрощаться с любимыми. Умирающий отец дал наказ на будущее, а потерявший память и разум старик в свои последние минуты обрел ясность, узнал внуков и жену, с которой прожил полвека… Марина желала чего-то подобного. Ей так хотелось бы тешить себя воспоминанием, что мама Оля увидела радугу, пришла в себя и сказала дочке хоть слово. То, что можно было расценить как слова любви, или прощения, или благословения на будущее. Мгновенное просветление, проблеск перед наступлением вечной темноты. Но нет. Слишком хорошо врезались в память ее отсутствующий взгляд и птичья шейка, не державшая больше головы. И не осталось Марине никакого утешения.
Вершинин позвонил, как только узнал от Тамары о случившемся. Но Марина не приняла соболезнований:
– Я знаю, зачем ты звонишь. А вообще-то… нет, не знаю! У тебя же есть бумага, мое согласие на вскрытие. Что тебе еще нужно? Вскрывай, исследуй. Раз уж вылечить не смог.
– Зачем ты так? – после короткого молчания отозвался Вершинин.
Марина положила трубку. Кто-то умный и рациональный на самом краешке сознания шептал ей, что она неправа. Но все остальное пространство ее души и головы было затоплено, погребено под болотной жижей, вязкой, холодной, всепроникающей.
На работу она вышла на следующий день после похорон. И никто не мог бы сказать по ее виду, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Это была все та же Марина, безупречная, в меру строгая, не в меру сообразительная. Разве что лицо побледнело, но это можно списать на не совсем подходящую по тону пудру.
Через неделю она покрасилась в рыжий. С первого раза натуральный краситель не взял ее темные волосы, так что пришлось отправиться в салон и сначала вытравить с них цвет, до желтизны. Мастер чуть не плакала:
– Но вам не пойдет рыжий… Такие красивые каштановые волосы. Вы очень сильно испортите их обесцвечиванием. Марина, очень вас прошу…
– Приступайте, Дашенька.
Измельченная хна пахла сеном, высушенным на солнце, и немного травой. Этот запах невольно отбрасывал Марину в субботние утра ее детства, когда папа пек блинчики, а мама намазывала себе на голову эту зеленую травяную пасту, рыжеющую на воздухе.
На обесцвеченные волосы хна легла оранжевым. Именно оранжевым, как краска из набора школьной акварели. Сперва Марина не узнала себя, но после осталась довольна и через три дня окончательно свыклась.
Вершинину она позвонила только по возвращении из двухмесячной командировки в Лимож[7]. Со стороны могло показаться, что Марина отбросила прошлое, как ящерица отбрасывает свой хвост. Однако мало кто знает, что, пока ящерица отращивает хвост на замену, ее сторонятся и прогоняют все сородичи, и рану свою она зализывает в полном одиночестве, лишенная и общения, и шанса на продолжение рода, и половины свои прежних навыков вроде плавания и лазания.
В город пришел холодный фронт. Промозглый ветер шумел в кронах и приносил тучи, полные мелкого хлесткого дождя. Только к вечеру становилось тише и лужи на мостовых подсыхали. Марине пришлось надеть осенний плащ.
– Ты теперь не захочешь со мной встречаться, ведь так? – уточнил Вершинин при встрече. – Наши четверги остались позади?
Жар прилил к щекам, когда Марина вспомнила свой гнев на любовника – тогда, перед вскрытием. Ей и сейчас было не по себе при мысли, что эти руки, пусть и в перчатках, вскрывали череп той, что при жизни была ее мамой Олей. Поднимали кость, будто яичную скорлупу, и делали срезы того мозга, что некогда создавал шутки, сказки, магию на пустом месте. Волшебство обернулось грубой физиологией.
Отогнав тягостное видение, Марина повнимательнее вгляделась в Вершинина. Что-то изменилось. В губах, в выражении глаз. Тем временем он с удивлением оглядывал ее новый облик:
– Неожиданно.
– Да, захотелось поярче. И кстати… Что-то изменилось. В тебе, – озвучила она мысль, впиваясь в знакомые черты глазами. Вершинин стушевался.
– Хм. Возможно, – нехотя выдавил он.
Марина присела на скамейку и рукой похлопала по досочкам рядом:
– Давай колись.
Вершинин недолго помялся, вытащил из кармана фляжку с коньяком, сделал глоток и предложил Марине. Она отхлебнула.
– В общем… Ты мой друг, – начал Вершинин. – Поэтому мне важно знать, что ты думаешь. Не буду говорить, каково мне было, когда ты меня тогда отбрила… Ну, перед вскрытием. Ладно, не в том дело. Короче, мне нужен твой совет. Я как-то немного запутался…
И Вершинин поведал озадаченно помалкивающей Марине, что снова сошелся с бывшей женой Варей. Как-то раз съездили на пикник с дочкой, и завертелось…
– Подожди… Ты ведь говорил, она замужем? – спохватилась Марина, когда он в красках расписал, какие они были дураки, как сходят с ума друг по другу и как прячутся по углам в Туле, до краев переполненной общими знакомыми.
– Ну. Так я ж и сейчас говорю. Чего делать-то теперь? – повесил нос Вершинин.
Марина вскочила со скамейки. Она не понимала своих чувств, но усидеть почему-то не смогла. Оперлась спиной на ствол молодой рябинки. Кора отливала темной медью. На лавке метрах в двадцати обнималась парочка. Парень усадил девушку себе на колени, ее светлые джинсы в поперечных надрезах были не по погоде тонкими.
Вот почему он спросил меня, будем ли мы дальше встречаться по четвергам, запоздало сообразила Марина. Ему куда проще, чтобы она исчезла из его жизни сама. Вроде как по собственному желанию.
– Вершинин, чтоб тебя! – Марина вернулась на место и даже приобняла его за плечи, заметив мимоходом, что кончики его ушей покраснели. – Во-первых, не пей дешевый коньяк. А во‑вторых – не морочь голову. Любишь ее – люби, не любишь – не люби. Я знаю только, что дочку ты любишь однозначно. Но у твоей Вари есть еще и муж, и там уж будет решать она сама. Вы ж взрослые дяди и тети, разберетесь. А меня во все это втягивать – вот уж не надо точно.
