В большой, освещенной предвечерним, будто наспех выглянувшим из-за дождевых облаков солнцем комнате, царил беспорядок пополам с роскошью. Хотя, может, это была и не роскошь вовсе. Просто она в таких квартирах никогда не бывала, только в журналах красивых видела. Откуда ей было знать, где тут роскошь, а где нет?
Конечно, по душанбинским меркам, пока папа был жив, они неплохо жили. Все у них было крепенько и как следует – и ремонт, и кондиционер, и холодильник большой современный, и мебель импортная. А потом, когда отца не стало, будто и домашняя обстановка съежилась, припылилась грустной допотопной немодностью. Состарилась раньше времени, как стареет вдова – не столько от возраста, сколько от жизненной безнадеги.
В комнате, куда ее занесли обстоятельства, никакой безнадегой и близко не пахло. Немного пахло пылью, дорогими духами, едва уловимо – табачным дымом. И ленью. Сразу виделось, что хозяйка не из тех женщин, что с утра до ночи носятся по своим владениям с тряпочкой и пылесосом, блюдут гнездышко в чистоте и уюте. Нет, особого бардака, конечно, тоже не было, но и порядка не наблюдалось – окна давно не мыты, портьеры от пыли тяжелые, на светлой диванной обивке старое расползшееся пятно, то ли от кофе, то ли от вина. На спинку кресла небрежно брошена какая-то вещь, скользкая, шелковая. Наверное, пижама. А на подушке другого кресла какое-то косметическое барахло рассыпано – тюбики, пакетики, кисточки большие и маленькие. Французское, кстати, барахло-то. Дорогое. Только почему оно в кресле оказалось? Другого места ему не нашлось, что ли? О, а это уж вообще полное безобразие – на стеклянной столешнице плоская тарелка с обгрызенной куриной косточкой и остатками какой-то еды. Наверное, с ужина еще осталась. Хозяйка, значит, с утра про французскую косметику вспомнила, а тарелку вымыть забыла…
– Мам, Маша есть хочет! – вздрогнула она от прозвучавшего за спиной голоска Алишера и обернулась испуганно, будто дети могли уличить ее в крамольных мыслях.
Они стояли рядышком, держась за руки, черноволосый мальчишка с явно восточным разрезом глаз, с жестким несмываемым загаром на щечках и беленькая девочка с голубыми глазами-блюдечками смотрели на нее в ожидании.
– Только я ёгуль не хочу! – вытянула вперед ладошку Машка.
– Какой ёгуль? – переспросила испуганно Диля и уставилась на сына в надежде, что он объяснит ей немедленно, чего хочет эта капризная девочка.
– А кашу вместо йогурта будешь? – повернулся он к Машке, сдвинув бровки. – Мама такую вкусную манную кашу умеет делать! А я, наоборот, йогурта бы поел…
Машка тоже сдвинула бровки, подумала минуту, потом милостиво кивнула – согласна, мол, с предложенным меню. И потянула Алишера за руку вон из гостиной:
– Пойдем, я тебе свои игрушки покажу…
С развитием правильной речи, как Диля отметила, у ребенка совсем плохо обстояло дело. Это в пять-то лет! Ну ладно, «ёгуль» еще куда ни шел, но «иглуски» и «показу» – это уж вообще от логопеда вылезать не стоит. Что с ней, интересно, нянька с педагогическим образованием вытворяла?
Вздохнув, она отправилась на кухню, заранее предполагая, что для начала ее там ждет полная мойка грязной посуды. По-другому просто и быть не могло, нарушением стиля этого ленивого жилища было бы. Ну да, так и есть – вот она, полная мойка посуды, с горкой даже. Кто бы сомневался…
Зато холодильник приятно поразил запасом продуктов. И молоко для каши там присутствовало. Что ж, пусть будет каша. Хорошая еда, простая грубая пища. Мама, например, ее в детстве всегда кашей кормила, и Алишера тоже. Говорила – самое здоровое детское питание, особенно на ночь.
Машка на кашу отреагировала «однозначно», как бы выразился похожий, со слов матери, на нее господин Жириновский. То есть с возмущением отодвинула от себя тарелку, презрительно скуксившись личиком.
– Ешь! Вкусно же! – решительно вернул ей под нос тарелку Алишер. И, будто стараясь отобразить личным примером, как вкусна мамина каша, принялся быстро орудовать ложкой, полуприкрыв глаза и причмокивая от удовольствия.
Диля едва сдержала благодарную улыбку, умиленная его трогательными педагогическими стараниями.
На Машку Алишеровы старания тоже произвели должное действие. Съела несколько ложек, постепенно отпустив презрительное напряжение с личика, потом и сама не заметила, как опустела тарелка.
– Машенька, хочешь добавки? – как ни в чем не бывало повернулась к ней от плиты Диля.
Девчонка посмотрела на нее сначала возмущенно, потом облизала ложку, задумалась и, глянув на Алишера, неуверенно прошептала:
– Хочу… Хочу добавки…
– Ну вот и молодец! – удовлетворенно произнесла Диля, плюхая ей в тарелку еще каши. Потом коротко переглянулась с Алишером, подмигнула ему едва заметно – произвели-таки, мол, мы с тобой ласковое насилие над капризной девчачьей личностью?
Потом, после ужина и просмотра по телевизору детской незамысловатой передачки, стали готовиться ко сну. Однако и тут у них возникла проблема – Маша во что бы то ни стало возжелала спать в одной комнате с Алишером, и пришлось Диле тащить в ее комнату громоздкое раскладное кресло из гостиной.
Сама она в хозяйской спальне определиться с ночевкой не решилась – постелила себе на диване в гостиной. Перед сном поплелась на кухню попить чаю – осталась у нее такая привычка из прежней жизни. Там, в Душанбе, они с мамой всегда много зеленого чая пили, от вечерней духоты спасались. Потому и сейчас, хоть никакой духоты в квартире и не было, организм запросил приложиться губами к горячей чашке. Придя на кухню, Диля набрала воды в чайник, нажала кнопку, стала ждать, когда он забулькает быстрым кипятком. Блуждающий ожиданием взгляд прошелся по влажной черноте окна, по матовой бежевой глади кухонных шкафов, зацепился за роскошную гору фруктов, лениво расположившихся натюрмортом в плоской вазе на обеденном столе. Яблоки, виноград, груши, персики. Протянув руку, она дотронулась до шершавой поверхности персика, слегка сжала пальцы. Твердый. Невкусный, наверное. Тут же всплыло в памяти, ткнуло в сердце нежданной тоской…
Большое персиковое дерево росло под окнами их душанбинской квартиры столько, сколько она себя помнила. По весне, несмотря на свой пожилой по меркам фруктовых деревьев возраст, упорно полыхало цветением, заглядывало в окна, щедро источая розово-сиреневую и по-настоящему юную нежность. А летом предлагало персики – большие, сочные, наполненные терпким азиатским солнцем и мудростью родившего их дерева. Совсем не такие это были персики, что лежали здесь, в случайном пристанище холодного города. И близко на них не похожие.
Быстрая тоска, не дав Диле опомниться, тут же кинулась в глаза, вышибла первую скороспелую слезу, и она вздохнула громко, потянув в себя воздух захлюпавшим носом. Очень хотелось поплакать по-настоящему, чтоб в голос, чтоб выпустить из себя хоть малую толику страха перед неустроенностью случившегося с нею бездомья. Она даже кулак сама себе показала – не смей, мол! Это ж понятно, что каждая такая минута – как спичка, поднесенная к костерку отчаяния. Но уж очень хотелось, до дрожи. Прямо готовая капитуляция получалась, и что обидно – практически на ровном месте. Из-за какого-то несчастного персика…
