Станислав считал свою тещу доброй и самоотверженной женщиной. С одним исключением: с ней нельзя говорить о политике, сравнивать советское время и настоящее. Никакие доводы не могли прошибить бетонную преданность Анны Прокопьевны прошлым ценностям.
Недавно Люба ее спросила:
– Бабушка, а где в советское время была сырокопченая колбаса?
– В праздничных заказах.
– Это специальные магазины?
– Нет, продуктовые наборы, которые давали к праздникам.
– Значит, в простых магазинах ее не было? – уточнила Люба.
– Не было, – вынужденно призналась бабушка.
– А где была?
– Я ведь уже объяснила.
– Но я не понимаю! Если выгодно делать колбасу, если люди ее покупают, то почему не выпускать?
– Потому что внимание уделялось не деликатесам, без которых люди прекрасно обходились, а бесплатным здравоохранению, санаторно-курортному лечению, образованию, поддерживанию низких цен на коммунальные услуги, достойным зарплатам и пенсиям.
– Все равно не понимаю! Вот есть у тебя достойная зарплата, и ты хочешь вкусной колбасы. Но купить не можешь?
– Иногда выбрасывали полукопченую, – вспомнила Лиля. – Слово-то какое – «выбрасывали», как собакам. Мы давились в очередях. Две трети моей молодости прошло в очередях.
Ситуация повторялась. Бабушка багровела от возмущения: в родной семье точно во вражеском окружении. Всем становилось ее жалко, и, как могли, спускали дискуссию на тормозах.
Люба прекрасно знала, что вечером предстоит разбор полетов. Почему ей одной отдуваться? А Никита ни при чем?
Она позвонила брату:
– Никитулечка! Родненький, приезжай, а?
– Мне некогда.
Как же! Слышно, музыка гремит, с приятелями зажигает в баре.
Но Люба удержалась от упреков. Захныкала:
– Братик, не бросай меня! Они же с меня стружку снимут до костей. А-а-а…
– Не реви! Ладно, подскочу.
Сестра ждала его у парадного.
– Пошли сдаваться? – подмигнул ей Никита.
– Врагу не сдается наш гордый «Варяг».
– И штык мозолистый – к бою!
Приятели их бабушки, собираясь по революционным праздникам, в конце застолья пели пролетарские песни. Маленький Никита однажды допытывался у родителей, что такое «штык мозолистый». Ему объясняли: такого не бывает. Никита настаивал: «Но бабушка поет!» Выяснилось, что это из песни:
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!
Напевая бодрый революционный марш, они зашли в квартиру. Их ждали. Отец и мама сидели на диване, бабушка – в кресле. По хмурым лицам родителей можно было догадаться, что бабушка уже высказала все, что думает о разложении внуков. – Никита! – возмущенно сказал отец. – Устроил тут, понимаешь, купи-продай! Возмущение Станислава Геннадьевича объяснялось не столько преступлениями детей, сколько голодом. Целый день во рту ни маковой росинки, из кухни аппетитным духом тянет, желудок урчит, а тут педагогические беседы. – Люба! – осуждающе покачала головой мама. – Как тебе не стыдно с брата деньги брать?
– Но я же за работу!
– Аморально! – подала голос бабушка.
– Действительно, – продолжила мама, – что это за семья, в которой естественное участие оплачивается? Только представь! Я начну брать деньги с папы и с Никиты за обеды и ужины, стирку…
– Я вообще миллионершей стала бы! – заметила бабушка.
– Так пойдет, – подхватил папа, – за каждый чих и «будьте здоровы!» станем расплачиваться?
– Не надо доводить до абсурда! – скривился Никита. – Дело выеденного яйца не стоит.
– Оно стоит вашего нравственного облика! – патетически заявила бабушка. – Гниение надо остановить на корню! Вам привиты чуждые идеалы!
Мама повернулась к папе и тихо сказала:
– Просто комсомольское собрание.
– Но, бабушка! – примиряющее улыбнулся Никита. – Кто нас большей частью воспитывал? Ты и воспитывала. Прививала, прививала свои идеалы, а они не привились. Может, с идеалами не все в порядке?
– Да, дети! – скорбно признала бабушка. – Вам досталось тяжелое время, когда люди проходят испытание совести и нравственности.
– Мне мое время очень даже нравится, – буркнула Люба.
– Не продолжить ли нам разговор после ужина? – предложил Станислав Геннадьевич, проглотив слюну, которая обильно вырабатывалась из-за кухонных ароматов.
– Убегаю, меня ждут, – сказал Никита.
– Стойте! – всполошилась Люба, которой совершенно не хотелось оставаться в одиночестве. – Что мы решили?
– Сделки прекратить, – постановил папа. – И точка!
– Интересно, то есть нечестно получается, – с вызовом ответила Люба. – Я Никитины вещи гладить и чистить бесплатно не буду. Лучше в драмкружок запишусь. Значит, эту работу будут делать мама и бабушка. Кому выгода? Только Никите. Кто пострадает? Мама и бабушка. Справедливо?
– Противоречие, – согласился папа. – Никита! Как работающий мужчина, ты должен вносить свою лепту в семейный бюджет.
– Согласен.
– Лепта мне пойдет? – уточнила Люба.
– Если ты будешь по-прежнему ухаживать за братом, – сказала мама.
– И что изменилось? – справедливо спросила Люба.
– Со сдельной оплаты, – пояснил Никита, – переходишь на оклад.
Анна Прокопьевна почувствовала, что дело принимает неожиданный поворот. Совершенно порочный! Она другого добивалась.
– Подождите, подождите! – потерла бабушка виски. – Все неправильно! Люба будет получать зарплату, а я и Лиля – нет?
– О! – воскликнул Никита. – Кажется, мы добрались до сути проблемы.
– Нет, нет! – Анна Прокопьевна поняла, что сморозила глупость. – Я неточно выразилась. Не нужно никому платить: ни мне, ни Лиле и уж тем более Любе!
– Мне очень даже нужно! – топнула ногой Люба. – Интересное дело! Какой-то патриархат! Вкалывай на него за красивые глазки! Я не согласна.
– Дочь! – попенял папа. – Ты выражаешься как базарная торговка.
– А я что вам говорила? – укоризненно напомнила бабушка.
– Не делайте из меня злодейку! – у Любы задрожали губы. – Папа! Я же трудилась! Мама и бабушка гладят сорочки с заломами, а у меня ни одной складочки. Никита, скажи!
– Подтверждаю.
– Старалась, старалась, а теперь вы все такие правильные, а одна я торговка.
– Любанечка, успокойся! – попросила мама.
– Не успокоюсь! Нужны мне деньги – как свобода. Я же не только на себя трачу, я коплю. Бабушка, я подарила тебе не скользящие нашлепки на зимние сапожки, чтобы ты не навернулась в гололедицу и не сломала ноги? Маме – платки носовые ручной вышивки, папе – одеколон. Было? И вообще! Я на свои покупала крем для Никитиных ботинок… я… я…
