— Пусть будет, а там посмотрим. Я рада за тебя, боюсь только, Васька его во сне загрызет, — определившись с главным, Нина перешла к деталям.
— Я тоже боюсь. И Дашку тоже не хочется травмировать. Но, похоже, мы делим шкуру медведя, пока гуляющего самого по себе. А вдруг он не позвонит? — сомнения терзали Таню.
— Позвонит, только ты терпи, сама не проявляй инициативу, — строго велела подруга.
— Конечно, он сказал, что каждая женщина — добыча, так что придется бегать, — вспомнила разговор в машине Татьяна.
— Вот умница! Бегай. А я позвоню ему и приглашу на проводы Дариенко, — предложила Нина.
— Правильно, а я не приду, — сообразила кокетка.
— Отлично, — поддержала подруга. — Держи меня в курсе дел, целую.
Повесив трубку, Татьяна задумалась. В ее сорок с небольшим счастья хотелось не меньше, чем в семнадцать. Разница была лишь в том, что в юности понятие счастья абстрактно — таинственный образ чего-то похожего на привидение. С годами потери, разочарования, ошибки и обманы наполняют душу безнадежностью. Но она сменяется уверенностью в том, что то немногое, но твердо желанное, отзывающееся в душе на слово «счастье», как любимая зверушка на кличку, это близкое и понятное обязательно сбудется. Когда при ней кто-то сетовал на ушедшую юность и желал возврата своих «семнадцати годов», она недоумевала, зачем опять нужны терзания, комплексы, страхи и ошибки. «Обратно не возьму ничего, — смеялась она, — мне в старости лучше». Татьяна лукавила и кокетничала, смело называя свой возраст. Как говорят соседки по подъезду: «На свои она не выглядит». Хотя морщин она не избежала: высокий Танин лоб пересекали вдоль несколько «задумчивых» морщин и поперек около переносицы пара «строгих». Вьющиеся русые волосы оттеняли темные тонкие брови и густые ресницы на крупных выпуклых веках. Когда она опускала глаза и в задумчивости покусывала тонко очерченные губы, от лица веяло отрешенной надменностью. Но стоило ей открыто глянуть из-под темных ресниц светлыми, словно выложенными из кусочков лазурита глазами, как все лицо освещалось их лучистым светом. Высокая, длинноногая, набравшая не вес, а женственные формы, стильно постриженная, приветливая и обаятельная, Татьяна являла собой образец того, как могут похорошеть серые мышки, когда им удается привести внутреннее и внешнее состояние в гармонию. К зрелым годам она из миловидной превратилась в привлекательную женщину, почти уверенную в своих силах. А «почти» только потому, что реализовать себя в новом качестве ей пока не приходилось. Последние годы были заняты безнадежной болезнью отца, глубоким внутренним трауром после его смерти, тревогами за мать и проблемами дочери. Но если в юности каждый прожитый без любви день кажется уводящим от счастья, то в зрелую пору каждый день — это новый шаг к цели. После неожиданной, но удачной поездки с Лобановым Татьяна чувствовала радостное возбуждение. Между ними было сказано много слов, не прояснивших, а лишь запутавших их отношения, но весь день она была востребована, свободна и беспечна именно так, как ей хотелось в последнее время.
«Нет, так прятаться от возможности счастья, как Марина, я не хочу. Считать, что нам осталась лишь бесплотная надежда, и гнать от себя всякую возможность настоящей любви? Может быть, я недостаточно сильна или умна для этого?
Я не согласна на синицу, и журавля своего упускать не хочу. Как это случилось в прошлый Новый год на моих глазах? Задумавшись, Таня набрала на клавиатуре заголовок «Журавль». Часа через полтора принтер на ее столе распечатал следующий текст:
«Она никогда не любила синиц. Их глуповатое теньканье раздражало, и когда они слетались к ней — красивой, то, не впадая в сентиментальность, разгоняла их так, чтобы не оставить ни малейшего шанса подкормиться от ее щедрот. А потом, подняв мечтательные серо-голубые глаза, всматривалась в небо. В нем иногда пролетали журавли. Случалось, они садились недалеко от нее, давали себя погладить, ласкались к ней, а потом взмывали ввысь. Поэтому она твердо знала: есть такие птицы на наших просторах.
В то время как подруги заводили себе кто попугаев, кто ворон, кто воробьев или свиристелей, она презрительно задирала голову вверх, как казалось — в гордыне. На самом деле просто ждала своего журавля.
Его звали Сергей. Он был свободолюбив, красив, изящен, сладко курлыкал и редко прилетал. История их отношений оказалась яркой и непростой. Был период, когда они работали вместе, и она любовалась им издалека, даже не пытаясь подманить. Он ревниво косил на нее черным глазом и крутил роман с ее подругой. Но однажды они остались на работе и проговорили всю ночь, выпив заначки из всех столов в офисе. Она тогда не сделала ни одного резкого движения, ничем не отпугнула его, и он стал часто прохаживаться возле нее на расстоянии вытянутой руки, распушив хвост, пощелкивая клювом.
Он был так хорош, что даже просто видеть его было для нее праздником. Близость с ним манила и пугала возможным разочарованием. Но напрасно, первое же любовное свидание убедило в том, что он даже лучше, чем можно было представить! Утром, провожая ее, он остановился около цветочницы и купил ведро свежих летних роз. Открыв дверцу такси, бережно разложил их у нее в ногах, на коленях, на сиденье, улыбнулся и, рассчитавшись с шофером, взмыл в утренних лучах. Она даже не повернула головы, чтобы посмотреть ему вслед, потому что знала: он улетел не от нее, а в небо.
Потом многие годы он мелькал где-то в высоте, согревая ее сердце надеждой на новую встречу.
И вот когда все синицы вокруг нее были окончательно распуганы, а ее мечтательные глаза стали все реже смотреть ввысь, он прилетел сам и постучал в окно, призывая ее в полет.
Она сразу вышла к нему, и он закружил, заворожил, унес ее на своих крыльях. Когда к исходу второго дня они, усталые, присели подкрепиться, я впервые смогла послушать и разглядеть его. Придраться было не к чему. Стать, окраска, голос были обворожительны. Увидев нового человека, он насторожился, но мой восторг быстро развеял его опасения. Мое восхищение было вызвано не столько его достоинствами, сколько тем, как он любил ее. Взгляд его источал нежность, слова, срывающиеся с губ, были полны страсти и восхищения. Она сидела напротив, кормила его супом и щурила от удовольствия глаза свои, опушенные светлыми, не накрашенными ресницами. Я улучила момент и шепнула ей с укоризной:
— Могла бы хоть макияж сделать!
Она счастливо засмеялась:
— Я хотела, но он запретил, говорит, что моей красоте это не нужно.
