разрешения! За кого ты меня принимаешь?
Назар замер, по его лицу пробежала тень, на скулах заиграли желваки. Он прикрыл глаза на мгновение, приходя в себя, хотя руки мои всё ещё держал, и прижимался тоже, вдавливаясь в меня своим твердым телом.
— Сучка рассудительная, учишь всё-таки, — процедил он.
— Отпусти меня, — трепыхнулась я, — должен же кто-то тебя учить, если ты элементарных правил приличия не знаешь, дожив до своих лет!
Он, наконец, разжал мои руки, и я растёрла запястья, и оттолкнула его от себя, потому что всё равно стоит скалой, и дышит так жарко.
— Ты со всеми женщинами так себя ведёшь? — возмутилась я, поправляя задранную одежду. Хорошо, что никто этого не видел.
— В том то и дело, что только с тобой всё так, — выдал он, и можно даже было уловить по его выражению лица досаду. По тому, как утер он свои губы, и взъерошил волосы. Словно, сожалеет о своей вспышке.
— Ну, прости, что провоцирую на то, чтобы быть говнюком, — совсем уже не сдержалась я.
— Ты права, права, блядь во всём, так тебе легче, ты довольна? — зарычал он, и упёр руки в стену по бокам от моей головы, я тут же сложила руки, на груди закрываясь от него.
— Давай скажи тогда, что дальше делать? Ты же умная Вика, всё знаешь.
— Назар, это не я сбежала от тебя после проведенной совместно ночи, и не давала о себе знать целый месяц. Делай что хочешь, просто знай, что этого больше не повториться, тем более с такими методами, — выпалила я, чувствуя, как болят губы от его нападения.
— Я понял, — смирил всё-таки он свой нрав, и отошёл, — прости.
Я молча проскользнула за дверь, и опёрлась о неё спиной. Дотронулась дрожащей рукой до истерзанных губ, и почувствовала вдруг влагу на щеках. Не знаю, по какому случаю мои слёзы. Назар весь полностью, взбудоражил меня, и не только его действия грубые. Но и само присутствие его разбередило зарубцевавшиеся раны. Поэтому причин было много, а вернее одна.
Брутальная, ненормальная, сумасшедшая причина.
14. «Сбор информации»
Назара повело.
Вот вроде только, что был адекватный, спокойный, а увидел её, и всё, пропал.
Очнулся только сейчас, когда, наконец, слова её дошли до него. А до этого словно в тумане. И что за подстава от судьбы, в этом городе и шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на неё.
Федька, затащил в свой новый спортивный клуб, показать, рассказать, завлечь, обрисовать все перспективы. Назар прямо ему сказал, что очень холоден к этой идее, ему и так хватает проектов.
Этот месяц для него словно один день, пролетел. Отдыху опять было отведено мало времени. По сути, конечно, сделано это было с умыслом, не думать, не размышлять, по поводу одной животрепещущей темы.
Он никогда не был трусом, и не страдал малодушием, но в ту ночь, почувствовал такую необходимое и непреодолимое желание, сбежать, после всех своих умозаключений, что никто бы его не остановил. И даже осознание того, что выглядит это, мягко говоря, бесхарактерно и мягкотело, не остановило его.
Потом, уже в Москве, в свое квартире, когда он, наконец, успокоился, он почувствовал укор затыкаемой до этого совести, и сожаление. Но он предпочёл заткнуть все эти чувства, обозвать их бредом, и не принимать их в расчёт. Зарылся в работу, по горло, отвлекался как мог, встречаясь со своими любовницами, бегал по утрам, и делал всё что угодно, лишь бы эти грёбаные мысли о распластанной на белых простынях Птичке, его оставили. О её маленькой татушке, и светлых глазах, приоткрытых, влажных губах, и изогнутом в судороге экстаза теле.
И имя его, что повторяла сорванным голосом.
Не думать.
Не мусолить в голове. До того что всё внутри горело.
Стремилось.
Лететь.
Бежать.
Делать что-то. Только не зависать опять с мыслями о Вике.
И вроде справился, так он считал, и спокойно согласился приехать в этот город, чувствуя уверенность, что теперь он устоит, потому что всё.
Прошло.
Он справился. Пошёл дальше. И даже если они встретятся, он сможет быть спокойным.
И что?
Стоило только увидеть её, бегущую на тренажере, раскрасневшуюся и взмокшую, с убранными в хвост светлыми волосами, и в этом охренительном спортивном костюме, который обтягивал её как перчатка, и выставлял напоказ все её соблазнительные формы, всё полетело к чертям. Всё его самообладание и выстроенная до этого логика.
И понял Назар, что и не жил до этого дня, пока её не видел, а так впал в анабиоз, и ждал. Потому что, как объяснить то, как встрепенулось его тело, и мозг размяк просто.
И вот он уже рядом стоит, и что-то говорит. Ерунду какую-то. И ведь видит, что обижена она, смотрит холодно, с затаённой горечью, а тут ещё и Федька подоспел, как всегда балагуря и шутя, а Вика и давнюю обиду припомнила, слова его, про её фигуру, так и не забыла, а потом и вообще технично смылась, так, что он не успел ничего сказать.
И он помчался за ней, что-то сказал офигевшему от такого расклада Федьке, и поспешил за ней.
Догнал.
Пытался извиняться, донести свою вину, хотел по-хорошему. А она стерву рассудительную включила, и разозлила его. И он грубил, мял, вжимал в себя, снова чувствуя её сладкий аромат, и мягкое тело под руками, и целовал насильно, истязал губы сладкие, вкусные. Потому что они это уже проходили, и она сдастся, вот-вот капитулирует под его напором. И он утянет её дальше, потому что вот нет никаких сил, вести эти разговоры, когда горит всё внутри при виде неё. И руки сами тянуться, подавить её сопротивление, заставить. И тело её мягкое и сочное вжать в себя, пометить, заклеймить, никому не отдавать. И снова это желание закрыть Птичку в клетку, подрезать резвые крылышки, заткнуть рот.
А Птичка сопротивляется, и не думает таять от его грубости, и напора. Трепыхается, и взывает к его совести, которая кажется, была у него. И холодный
