и включая его. Внутренности сжались в комочек, а из-за достаточного освещения теперь можно разглядеть ее испуганный и заплаканный взгляд. — Ну же, чего ждешь? — девушка затаила дыхание, но все же покинула постель и подошла к весам.
— Они не на нуле, — она захотела наклониться и подкрутить колесико, чтобы стрелка показала на пару кило больше, но Манфьолетти остановил ее, схватив за предплечье.
— Они на нуле. Становись.
— Я… я воду недавно пила. Они не точный результат покажут.
— Да встань ты уже на эти чертовы весы и взвесься! Так трудно? — он уже практически орал, поэтому у Соколовой не было другого выхода. Чего она боялась больше? Отвеса? Привеса? Реакции Алессандро? Она не знала.
Когда стрелка останавливается, мужчина горестно выдыхает, массируя виски. Казалось, что в комнате запахло обреченностью.
— Двадцать восемь килограмм. Мы это не переживем… Я это не переживу! — Дарья отшатнулась от весов за секунду до того, как Алессандро пинком отправил их обратно пылиться под кровать. Прибор с грохотом врезался в стену. — Слушай, а я ведь и в дурку могу тебя упечь, когда срок контракта истечет. Хочешь через одиннадцать месяцев оказаться в стационаре дурдома, чтобы тебя насильно откармливали с зонда?
— Я не понимаю: какое вам дело до моего веса? Вот просто какое? Почему все считают правильным и жизненно необходимым докопаться до меня и почитать нотации?.. — она оседает на край матраса, роняя голову в ладони. Горло сводит от боли, поэтому дальше приходится говорить шепотом. — Зачем? Зачем вам это все? Пройдет год и мы все равно больше никогда не встрети… — ее оборвали.
— Да блять, какие к черту нотации? Тебя на нейролептики посадить, чтобы хоть что-то ела? Нет, я просто не понимаю, как можно быть настолько конченой! — вот теперь он орал, причем весьма громко. И сейчас его понесло настолько, что оры уже были на итальянском языке. Иначе, на русском, от раздражения и гнева он едва ли мог связать два слова.
— Да отстаньте от меня, наконец! Вам же посрать, абсолютно! Так зачем пытаетесь создать иллюзию, будто всерьез переживаете? Вы, правда, думаете, что анорексию можно вылечить банальным «начни нормально есть»? — Даша тоже сейчас на вряд ли смогла бы выдать что-нибудь внятное по-итальянски: на данный момент она забыла все слова и правила из этого языка, а голос ее дрожал. Из глаз вновь проступили слезы, но покинуть пределы глазниц Соколова им не позволила.
Она устала. Боги, как же она устала от всего этого.
— Ну и катись к чертям! Подыхай дальше, если так больно хочется, — развернулся и ушел. Сейчас обошелся без глупых хлопков дверью.
Когда они, наконец, смогут нормально поговорить? Хотя бы разочек…
***
Легли спать они в полном безмолвии, как и всегда. Только сейчас эта тишина тяготила и действовала на нервы: в комнате было слышно дыхание, писк комара, да и в принципе, любой малейший шорох. Молчание их поглощало, затягивая внутрь себя и вися камнем над душой, из-за чего его было необходимо немедленно прервать.
— Вы спите? — Манфьолетти отрицательно покачал головой, но осознав, что в темноте этого не видно, ответил тихое «нет» и принял сидячее положение. — Злитесь на меня?
— Да отбрось это «вы», сколько можно. — Соколова тоже села, на этот раз, подложив себе под спину подушку. — И с чего ты взяла, что я злюсь?
— Вечером вы…
— Вновь «вы», — Алессандро грустно вздохнул. — Ладно, я немного вспылил, признаю. С кем не бывает? — снова замолчали. Для полноты картины не хватает только пения сверчков. — Не спится?
— Закрываю глаза и вижу перед собой его, — на последнем слове голос немного дрогнул, однако едва ли Манфьолетти смог бы это обнаружить.
— Себастьяна? — та закивала. Глаза уже привыкли к отсутствию света, поэтому главные герои прекрасно видели силуэты и движения друг друга.
— Стоит надо мной, смеется и с ухмылкой на губах душит меня дальше.
Алессандро зачем-то нашел на ощупь ее руку и сжал в своей. От неожиданности девушка даже содрогнулась.
Кости, обтянутые сухой из-за авитаминоза кожей, холод, исходящий от ее тела, вздутые венки на тыльной стороне ладони и наверняка посиневшие ногтевые пластины… Их руки были до страха похожи. Отличался только цвет кожи и размер костей.
«Что происходит? Для чего он это делает?» — летало где-то в мыслях Дарьи, путешествуя по сознанию, однако вслух озвучить свой вопрос ей не хватило смелости. Решила оставить контроль над ситуацией в руках Алессандро (в прямом смысле этого слова, черт, как иронично). Мол, пусть делает, что в голову взбредет, уже все равно.
Заснули вместе, переплетя пальцы. Или же, если быть точнее, то каждый из них так считал. В итоге Соколова просто затаила дыхание, закрыв глаза, в ожидании момента, когда сон захватит рассудок Алессандро. Манфьолетти же не стал никак изображать сон, а когда, наконец, подумал, что девушка уснула, аккуратно коснулся ее волос, разметавшихся на подушке.
— Прости, — шепчет тихо-тихо, едва слышно, не громче шелеста листвы на кронах деревьев в душную летнюю ночь. Шепчет, но сам не понимает, зачем.
Внезапно веко Дарьи дрогнуло. Для Манфьолетти незамеченным это движение не осталось, из-за чего он порывисто отдернул свою левую руку от ее волос. Однако правую вынимать из замка пальцев Дарьи не стал.
«Черный. Почему именно черный? Непривычно, будто совсем иной человек. И не только внешне. Она слишком изменилась за этот месяц…» — последние мысли, после чего Манфьолетти внезапно отключается, отправляясь в сновидения. Неизвестно когда за ним последовала Дарья и последовала ли вообще, но могу с точностью сказать лишь то, что разъединить их ладони она так и не осмелилась.
***
23 сентября.
Проснулись они, на удивление, тоже одновременно: от телефонного звонка, в половину четвертого. Соколову посетило липкое чувство дежавю, пока Алессандро искал свой мобильный.
В этот раз звонил не Дмитрий. Вызов исходил от неизвестного номера.
Люди, которые без сомнений воткнут нож тебе в спину, улыбаются тебе в лицо, и надеются получить что-то от этого.
(Кора Рейли «Связанные ненавистью»)
— Пап, привет. Я хотела сказать, чтобы ты не беспокоился, я на даче, с друзьями, — Алессандро опешил. Из динамиков прозвучал голос живой Стефании. Охрипшей, слабой, но живой. Ему многое сейчас не понятно, кроме одного — мертвецы не говорят.
— Стефания, это ты? — Манфьолетти сначала растерялся и замолчал, но потом опомнился: время на сей момент явно не резиновое. — Ты с Джованни?
— Никаких мальчиков, ты что! — «Вот же черт. Значит, его держат отдельно». — Пап, ну мне пора, зовут, — на фоне послышались крики из рода «сучка,
