От рывка резко распахнувшейся двери Маруся вздрогнула, будто внутри оборвалось что-то. Прижав ладошки к груди, развернулась, присела без сил на подлокотник дивана. В дверях фурией стояла Ксения Львовна, смотрела на Никиту так, будто пыталась испепелить исходившей из нее задохнувшейся гневливостью. Волна материнского возмущения, по всей видимости, застряла где-то на полпути к выходу, клокотала глухо в горле, и она лишь мотала медленно головой из стороны в сторону. Страшно было на нее смотреть. Хотелось подойти и поддать легонько по спине, чтоб теснящие ее гневные слова выскочили наконец наружу. Вскоре они действительно выскочили, и без посторонней помощи…
– Сам?! Ты сам определишься со своей жизнью? Да что ты вообще можешь сам хоть каким-то образом определить? Это что, свою копеечную зарплату ты называешь самоопределением? Или твоя проститутка Наташа являлась для тебя самоопределением? Что, что ты сделал в этой жизни сам? Да если бы не я… Да если бы… Да я же всю жизнь только и делаю, что бегаю за тобой, чтоб соломки подстелить… А ты – сам! Привел ничтожную девку в дом…
– Мама! Прекрати! Пожалуйста! Я тебя прошу! – попытался пробиться сквозь поток материнского гнева Никита. – И не смей ее унижать! У тебя нет никакого права ее унижать!
– Это у меня нет права? Я тебе мать! А она кто? Да если бы я ее вовремя не разглядела…
– Прекрати! – схватившись за голову, снова закричал Никита. Нехорошо закричал, с надрывом.
Маруся даже хотела броситься к нему, обнять, чтоб защитить инстинктивно от потока материнской брани, но ноги отчего-то не послушались. А может, на нее такой маленький паралич напал. Вроде детского испуга. Так и сидела, выпучив глаза да приложив ладошки к груди.
А Ксения Львовна все продолжала выплескивать ярость, и остановиться не могла, будто зашлась в надрывном кашле. Марусе вдруг вспомнилось совсем некстати, как кричала иногда на них с матерью из-за забора соседка Клава Ляпишева – так же яростно и взахлеб. Правда, Клава и выраженьица употребляла более чем занозистые да крепкие… К выразительно-литературной речи Ксении Львовны эти Клавины базарные матюки, конечно, и близко не приставишь, но, как Марусе вдруг подумалось в этот момент о своей свекрови – ну чисто Клава Ляпишева… Даже выражение лица то же самое было! Не присутствовала в нем больше смешливая интеллигентность, пропала куда-то. Одна только горячая злость присутствовала. Хамская. Простая. Сермяжная. И в который уже раз за длинный день, глядя в это новое лицо, сдвинулось что-то у Маруси в груди, оборвалось удивлением – надо же, ну прям театр настоящий, ни дать ни взять…
Даже Никита больше не пытался остановить мать. Сидел, смотрел в одну точку, подняв глаза к потолку и изображая лицом безмерное терпеливое смирение. Руки его безвольно свесились с колен, и лишь по нервному напряженному дрожанию пальцев Маруся поняла, как не хорошо у него внутри, как вовсе у него там не терпеливо и не смиренно. Слава богу, Ксения Львовна выдохлась, пустила горькую обиженную слезу напоследок и, махнув обреченно рукой, ушла к себе. Вскоре из открытой двери ее спальни раздался слабый и болезненный зов о помощи:
– Марусенька… Поди сюда, деточка… Накапай мне валерьянки, пожалуйста…
Изысканно-тяжелый запах духов окутал Марусю с ног до головы, как только она вошла к свекрови. Казалось, запах этот лишал воли, пугал, заставлял улыбаться глупо и заискивающе. Ксения Львовна лежала поперек широкой кровати, сложив руки на груди, как покойница, постанывала тихонько. Маруся присела на краешек, протянула ей стакан с мутной разбавленной жидкостью. Подумалось тут же – надо бы уйти скорее отсюда… Вдруг она опять просить начнет о разговоре с Никитой? Ну что, что она может ей пообещать? Ничего и не может… Она и разговаривать-то теперь с ней боится! Вдруг она опять в истерику впадет?
– Ты прости меня, Марусь, что я не сдержалась. Зачем-то заговорила при тебе про эту Наташу, про эту дрянь… Ты не бери в голову, ладно?
Ксения Львовна приподнялась на локотке, одним глотком осушила содержимое стакана, содрогнулась коротко:
– Фу, гадость какая…
– А эта Наташа… Она что, и впрямь такая была? – робко спросила Маруся.
– Какая? Что ты имеешь в виду? – осторожно спросила Ксения Львовна, подавая ей пустой стакан.
– Ну, вы сами говорили… Что проститутка…
– Да нет, конечно, это я сгоряча сказала. Хотя… Уж лучше бы она ею была, чем так…
– Как – так?
– Даже не знаю, как тебе это объяснить, девочка… Да и стоит ли?
– Стоит. Мне же надо знать. Никита, в конце концов, мой муж, и…
– А он что, тебе ничего о ней не рассказывал?
– Нет.
– Что ж, на него это похоже. Хотя он и не знает всех щекотливых подробностей…
– Каких подробностей?
Ксения Львовна улеглась в прежнюю позу, помолчала немного, словно собираясь с духом. Потом заговорила тихо:
– Понимаешь, он нас с Виктором тогда, можно сказать, перед фактом поставил. Привел ее в дом и объявил, что вот, мол, знакомьтесь, жена моя, Наташа. Официальная, через ЗАГС оформленная. Даже ни словом не обмолвился, что жениться собирается! Представляешь? Самостоятельность свою в очередной раз проявил…
Последнюю фразу она произнесла с нервной, даже изысканной какой-то горечью. Чувствовалось, что за горечью этой стояла давняя черная обида на сына. Да оно и понятно – любая бы мать на ее месте обиделась. Вот если б Маруся, например, так же поступила, то и ее бы мама, наверное, смертельно на нее обиделась…
– Что нам оставалось делать? Вот скажи? Конечно, приняли мы ее. А как не примешь? Он же заявил, что они могут и отдельно жить, если мы против… Можно сказать, на прямой шантаж пошел. Я же не могла его потерять, сама понимаешь… Мы даже свадьбу им скромную задним числом сыграли. А только у меня, знаешь, сразу к ней душа не легла! Вот не легла, и все! Ничего не могла с собой поделать! Странная она какая-то была… Я к ней и так и этак, и подружиться как-то пыталась, а она будто тебя не слышит, не видит. Я сначала подумала – девушка не от мира сего. Человек творческий, думаю, в облаках витает…
– А чем она занималась?
– Она реставратор. Росписи на стенах в храмах восстанавливает, фрески. Она и комнату постепенно в реставрационную мастерскую превратила! Что-то все рисовала, наброски какие-то бесконечные делала… Нет, я, конечно, ничего против творчества не имею, но должен же человек помнить, что он не один тут живет! Надо же еще и с семьей считаться! А не так, чтоб сама по себе. Это уж потом до меня дошло, что у нее просто внешняя оболочка такая… обманчивая. Когда увидела, просто глазам своим не поверила!
– А… что вы увидели?
– Марусенька… Ты уверена, что тебе надо об этом знать?
