Вдруг, где-то на кухне брякнула посуда. Они отпрянули друг от друга и хором прошептали:
– Не здесь!
Раздумывать и ждать Горецкий не любил – сгреб девчонку на руки, в три прыжка добрался до лестницы, и быстро донес до своей спальни. Свет включать не стал – вспомнил вдруг с некоторым смущением, что в углу валяется брошенный кое-как экип, в другом углу – открытая спортивная сумка, в третьем – стол, заваленный бумагами, и только кровать по армейской привычке застелена безупречно. Вот на кровать он и уложил свою «добычу», и зацеловал, не давая прийти в себя. Не важно, сколько сопливых щенков до него ласкали это стройное, гибкое тело! Он сделает все, чтобы в его постели она думала лишь о нем!
А Клеточка не отвлекалась. Реагировала на ласки чутко, изгибалась, постанывала так, что у Антона кровь кипела в жилах. Поначалу, он целовал ее жадно и резко, оставляя следы, словно метки, потом дал себе мысленный подзатыльник – если утром Финн заметит засосы, будет плохо. Поэтому он стал нежнее, и передвинулся с поцелуями ниже. Грудь, живот… полоска шелка улетела в угол, и он прижался к шелковистому треугольнику. Странно и непривычно. Следуя последней моде, девушки добивались в этом месте абсолютной гладкости, а тут – аккуратный пушок, четкой стрелочкой указывающий направление…
Когда его губы прижались к нежному местечку, Секлетинья вскрикнула, попыталась сжать ноги. Ее что, так еще не ласкали? Ну и дубы эти ее студенты! Мысль мелькнула и исчезла. Приятно быть первым, пусть в такой малости… Горецкий провел кончиком языка по сомкнутым створкам, и довольно осклабился, чувствуя, легкое движение навстречу:
– Нравится? А так! – он слегка усилил нажим, раскрывая раковину, в поисках жемчужины, и был вознагражден легким вздохом – почти стоном.
Дальше он уже не сдерживался – ласкал, целовал, гладил, слушая всхлипы и стоны, как музыку, а когда Клеточка все же сжала его голову ногами и забилась в сладких судорогах, почувствовал себя вознагражденным.
Скользнул наверх, коснулся губами ее измученного рта, делясь вкусом и ароматом, потом приставил головку к ее нежному входу и толкнулся, в последний момент ругнув себя – забыл резинку! А девочка узкая и тесная, и, кажется, вся кровь унеслась туда, вниз, выметая из головы мысли о защите. Вскрик боли отрезвил.
– Клеточка! Ты? – он ошеломленно замер, не веря собственным ощущениям.
А она упрямо подняла ноги, сжала его талию и качнулась навстречу – не останавливайся! И он не смог остановиться. Слишком уж хорошо, горячо и сладко было в ней! Рванул вперед, стремясь сократить для нее дискомфорт, и утонул в таком бешенном оргазме, что… да, все досталось ей. И от этого почему-то тоже было сладко.
Потом он лежал рядом, сцеловывал соленые слезинки, и думал о том, что попал. Угодил в сладкий плен наивных глаз и манящих губ. Утром Финн его убьет, или заставит женится. Да он и сам бы убил любого за свою дочь. Горецкому вдруг стало страшно. Прежняя холостяцкая жизнь показалась раем, а перспектива брака – клеткой, связывающей крылья.
Он дождался, пока девчонка ровно засопела, тихонько поднялся, натянул штаны и вышел из комнаты. До утра сидел в пустой гостиной, цедил из бокала виски, думал. А когда на кухне тихонечко запела Фира Моисеевна, встал и пошел в комнату Финна.
Глава 26
Фингал старый друг ему все же поставил. И со свадьбой приказал поторопиться.
– Чем ты вообще думал! – он взъерошил шевелюру на затылке, пытаясь одновременно справиться с похмельем и принять правильное решение.
– Прости, – Соловей уставился в потолок, прикладывая к фингалу на челюсти бокал со льдом.
– Чтобы завтра же заявление в ЗАГС подали! – все еще бушевал Финн.
– Да подадим, не сомневайся. И вообще, я Секлетинью к себе заберу, дом почти готов, вам с Ариной проще будет, – попытался подсластить пилюлю Горецкий.
– Вот тебе, а не к себе! – Марк выразительно поднес к носу Антона кулак, – пока кольцо на палец не надел – моя дочь живет тут!
– Ладно-ладно! – примирительно проговорил Соловей, – ну пусть хоть съездит, посмотрит. Там отделка идет, еще есть шанс что-то поменять.
– Это уж сами, как договоритесь! И чтобы училась!
– Финн, я не дурак и не сволочь, – серьезно сказал Горецкий, – Клеточку не обижу.
– Ну-ну, – неопределенно отозвался Трунов и поторопил: – все, вали к себе, мне Арину повидать надо!
Соловей вымелся без разговоров. В коридоре постоял немного, размышляя – куда податься, и все же пошел в свою комнату. Секлетиньи там не было. Кровать закинута, но не заправлена. Это немного раздражала, так что Антон сдернул все, чтобы заправить как следует и… уставился на расплывшееся пятно в центре. Ругнулся сдавленно, чувствуя, что на шее затягивается удавка, сорвал простыню, кинул в угол, к грязной форме, и застелил кровать так. Потом пошел в душ, успокаивать нервы и приводить себя в порядок, а когда наконец ледяная вода охладила голову – оделся и пошел искать Секлетинью. Сам накосячил, сам будет исправлять.
Девчонка обнаружилась на застекленной веранде. Метель улеглась, засыпав сад снегом. Выглянуло солнце и казалось, что за окном почти весна. Теперь Клеточка не выглядела яростной ночной соблазнительницей – бледная, зажатая, она куталась в огромный свитер, держа в руках чашку какао. Легкий аромат шоколада придавал картине очарования, но у Соловья опять шевельнулись подозрения. Очень уж… красиво все было.
– Гхм, – прокашлялся он.
Секлетинья дернулась, чуть не облилась, но, к счастью, напитка в кружке оставалось мало. Обернулась, вскинула на него настороженные глаза, и запунцовела, как шиповник.
– Я с твоим отцом поговорил… В общем завтра в ЗАГС поедем, заявление подавать.
Горецкий чувствовал себя неловко, но не привык сдаваться.
– В ЗАГС? – в голосе Клеточки было искреннее удивления.
– Сегодня еще Арину навестим, а завтра в ЗАГС, – повторил Соловей. – Еще сегодня надо в мой дом заехать.
– В дом? – кажется девчонка совсем растерялась.
– Там отделку начали, но еще комнаты свободные есть. Выберешь себе, скажешь, как тебе надо все сделают.
На глаза дочери Финна внезапно набежали слезы, но она их сдержала и кивнула:
– Хорошо.
И отвернулась. Антон еще постоял, топчась на месте, но понял, что его просят уйти и ушел. А Секлетинья долго смотрела ему вслед и думала – когда же она так ошиблась?
Перемену во внучке немедля заметила Маргарита Александровна. Ей даже не надо было видеть простыню, которую с изумлением крутила в руках Фира Моисеевна. Точно такой же удивленный взгляд был у Милки. Правда дочь светилась от радости, а внучка… Внучка грустит и едва сдерживает слезы. Позвав Клеточку по какому-то пустяку к себе в комнату, бабушка крепко ее обняла и спросила:
– Что случилось, Клеточка?
И… водопад прорвало! Когда слезы немного утихли, Секлетинья смогла объяснить все более связно. Да, влюбилась. Да, понимала, что не пара и потому держала себя в руках. Пыталась найти кого-то другого, но сердце не лежало. А вчера… А он ушел. Оставил одну. А потом сказал собираться в ЗАГС. Ни слова о любви, о чувствах. Просто приказ быть готовой и все. Она ждала хотя бы ласкового слова, вопроса о самочувствии…
– Живот болит? – сразу среагировала бабушка.
– Тянет немного, – покраснела внучка.
– Душ не помог?
– Стало лучше, – потупилась Клеточка, и добавила: – Фира Моисеевна мне какао налила, сказала, что я бледненькая.
– Надо будет до врача дойти, – вздохнула Маргарита Александровна. – А пока надо решить, что сегодня будем делать?
– К Арине надо съездить, – вздохнула Секлетинья, – а потом Антон меня позвал свой дом посмотреть, чтобы отделку выбрать.
– Ну так съезди, – подбодрила внучку бабушка, – может он тут с тобой поговорить стесняется, а на своей территории отважится.
Клеточка утерла слезы, собралась и через час вместе со всеми поехала в роддом к мачехе.
Арина все еще была очень бледной, но улыбалась. Финн горделиво держал на руках крохотный сверток, и все не мог на него налюбоваться.
