— Потом мне спасибо скажешь, вот если бы на Алёшке женился, а эту девицу я не знаю, да и ты не знаешь… так что, после развода поговорим.
— Класс, — вспылил Вадим, — я ещё не женился, а вы уже думаете о моем разводе.
— А что ещё остаётся, если ты не думаешь? — парировал отец. — Вот женился бы, как планировал, я бы был уверен… хоть бы подумал, мы однолюбы, сынок.
— Я подумал! — хлопая дверью.
— И что бы ты знал, — произнесла расфуфыренная в пух и прах Светка на его свадьбе, — я тут, потому, что отец пригрозил меня денег лишить и на работу отправить. Но я тебя всё равно ненавижу, ты урод, скотина, предатель, а жена твоя — сучара мерзкая!
— Не надо так о ней… она-то тут причём?
— При том! Ненавижу тебя.
Звонок среди ночи разбудил Вадима, перегнувшись через жену, беря трубку, он не ожидает услышать Светку, которая игнорировала его звонки и письма, отвечая изредка «урод» и «видел бы ты… скотина, чтоб ты провалился».
— Вааадь, у Алёшки родители погибли…
— Как? — кажется подпрыгнув.
— Ехали на машине… Должны были за Алёшкой заехать, а потом сюда приехать, говорили, Алёшка болеет, ей витамины нужны… и вот…
Вадим сажал на самолёт тётю Таню, борясь с желанием запрыгнуть туда же. Алёшке, его Алёшке, Лине, его Лине прямо сейчас нужна помощь… Его пугливая девочка сейчас наверняка испугана. От мысли, что она сейчас одна, Вадиму становилось плохо, тётя Таня перехватив его взгляд:
— Что уж, езжай домой, справимся мы… И она научится, чай не крошка уже.
Он пытался узнать, как дела у Лины, у его Лины, но никто не говорил. Светка отвечала коротким: «Урод, и есть урод», ба: «Ой, да оставь ты девчонку в покое», а тётя Таня — молча отводила глаза и поджимала губы, пока однажды он всё же не узнал.
Заехав к бабушке починить водяной насос для огорода, тихо зайдя в дом, он услышал голос тёти Тани и «Алёшка», что заставило его остановиться, замереть и не дышать, чтобы узнать, узнать хоть что-то…
— Господи, Галочка, да что же это… что же это, я тебя спрашиваю?
— Может, оно и к лучшему, может, отойдёт, сама ж говоришь, что неживая она.
— Ой неживая, мумия, как есть. Три дня напротив сидела, бееееелая, как лунь, ни кровиночки в лице, ни морщиночки, только глазами, как филин, луп-луп. Так, говорит, бабушка, лучше, перспективней. Да какая там перспектива-то у басурман, продадут ещё в рабство девку, ой… одна она у меня осталась, сиротинушка, и сама голову в петлю суёт…
— Да не глупая, чай, поди, в таком-то институте учится, мои вон посмотри…
— Не глупая… да где у неё ум? Жила, почитай, всю жизнь мамкиным-папкиным, сказано налево, идёт налево. Направо если, идёт направо. Уж сколько я им говорила, зачем ей этот институт? Вот зачем, Галь, у них что ли мало, или хоть у нас… и такой, и такой… и на менеджеров учат, и на бухгалтеров. Заладили: «престижно мама, престижно», а теперь лежат в сырой земле, а она и знать не знает, куда голову-то притулить. Силёнок в ней, что в кутёнке новорождённом, одно тычется, сиську ищет… а нету сиськи-то. Ой, Галя, что на похоронах-то было, что было… я ж думала — умом тронулась Лёшка. Кричит и кричит, по полу катается, волосы на себе рвёт, все «мамочка, мамочка», и ведь не удержать её… Я сразу вспомнила, помнишь, у нас психическая была, тоже в припадке было не удержать, а потом встала, замерла и говорит: «Где мой Вадька», и упала… одни глаза на лице… господи, как вспомню. Доктор, молоденький такой, говорит: «Слабая нервная система у девушки», а где ж её сильную-то взять… жизни-то не знает, горя не ведала. Потом уж Лёшка сказала, что у неё и до этого такой припадок был… когда Вадим-то её… задурил голову, да бросил… Врачи говорили, она всё звала его…
— Не говори, сами до сих в себя прийти не можем, да и он… да что говорить…
— Да что ему будет, бугаю здоровому! Алёшка вон, говорят, ещё один такой… может и помереть, сосуды что ли… ну какая ей заграница, какие басурмане, и без того неживая… глазами хлоп-хлоп, ой горюшко-то, горе.
Вернувшись домой, Вадим гладил по голове новорождённую дочку, понимая, что совершил ошибку, ошибку, за которую платить ему и платить, и он готов выплатить по счёту, до последней копейки, но есть ещё Лада, есть его Лина, его Алёшка, его золотая рыбка, которая так и не исполнила его последнее желание из трёх. И есть его жена, которая с обидой смотрела на него:
— Где ты был?
— Где всегда, на работе, потом к ба заезжал.
— У тебя всегда работа, всегда бабушка, друзья… что угодно, но не я.
— Сейчас-то я тут… — нет сил на конфликты, которые сыпались каждый день, как из рога изобилия.
— Сейчас тут, а через час? А завтра?.. У тебя баба, что ли?
— Нет у меня никого, ты это знаешь.
— Да ладно, а где ты пропадаешь тогда?
— На работе, на работе я… какие бабы, что ты несёшь?.. Слушай, а что тебе не хватает — то? Тяжело тебе с ребёнком — пожалуйста, помощница по хозяйству, хочешь с подружками в кафе — пожалуйста, я посижу с Ладой, шмоток хочется — пожалуйста, у тебя шкафы ломятся от дерьма, которое ты каждый день покупаешь. Косметологи, хуетологи, астрологи, чё те не хватает, машина у тебя дороже моей, дом я строю… не дом, усадьба Деда Мороза просто, чтобы вы с Ладкой там отдыхали.
— Мне на хер твой дом не нужен! Живи сам в том доме!
— А что тебе нужно?
— Ты, мне нужен ты! Что ты говорил?.. Как увидел, сразу полюбил, прям разума лишился… а сейчас? Всё? Ненужная стала, да?
— Нужная, нужная, не выдумывай…
Ложась в постель, загоняя в самый дальний угол мысли о своей Лине:
— Иди сюда, иди, сама же говорила, что я тебе нужен, вот он я, — нет ничего проще для мужчины, чем обидеть женщину, с которой он живёт, она уязвима перед ним, он знает её слабые места.
У Вадима не возникало желания давить на эти места, не возникало желания обидеть, есть желание — сохранить свой брак, какой есть, с той женщиной, которую он выбрал, которая родила ему ребёнка, чтобы ни случилось — сохранить свой брак.
Благими намерениями устлана дорога в ад, туда же ведёт дорога из клубка конфликтов, противоречий, скандалов, порой безобразных, порой тихих, сквозь зубы.
«Развод!»
«Никакого тебе развода!»
Не раз, меняясь местами, срываясь в потоках страсти, обещаний и вновь конфликтов, криков и шёпота.
«Развод!»
«Никакого тебе развода!»
Пока однажды никто не произносит этих слов, понимая, что выхода другого нет… и уже не будет.
Тогда бы и сам Вадим не смог ответить, любил ли он свою жену, или все его мысли занимала рыжеволосая женщина, воспоминания о которой врезались острыми булавками, когда он заезжал к тёте Тане, чтобы помочь там, где нужна грубая мужская сила, или просто поговорить.
Она редко говорила о внучке, чаще о сыне Вове, поминая добрым словом свою некогда нелюбимую невестку. Всё, что знал об Алёшке Вадим, это то, что «вроде не одна она, куда уж ей одной, былиночке-то, среди басурман и подавно».
И всё, чего хотел Вадим, хотел всем сердцем — это чтобы Алёшка была не одна, чтобы было у неё рядом плечо, чтобы она отдала своё маленькое, храброе и честное сердце тому, другому, чтобы никогда ей не пришлось больше падать на пол, чтобы тот, другой, держал это сердце и никогда не отпускал, как это сделал Вадим.
Хотел до того момента, пока однажды не встретился с серыми миндалевидными глазами в обрамлении пышных ресниц. Пока не увидел удивительный, не поддающийся описанию рыжий цвет волос, слегка обгорелую белую кожу, но самое главное — он увидел тот же испуг в глазах, как когда-то давно, казалось, сейчас она зажмурится, отвернёт голову и замрёт в ожидании.
Движения Лины изменились, стали размеренными, словно перед шагом она продумывает его. Не изменился взгляд, спрятанный за тёмными стёклами очков, и запах, исходившей от её белой кожи — ирисок «кис-кис». Запах, ударивший в нос, когда наблюдал за пальцами, которые пытались справиться с пуговицами на рубашке, и почти испуганными слезами, когда нервные движения предлагающей себя женщины могли быть остановлены отсутствием собственной храбрости, которой, как видит Вадим, практически не осталось в его Алёшке.
