Придется сказать родителям, что мы разводимся и вся эта сложная система, что складывалась годами, пребывающая сейчас в балансе, будет разрушена и долго собираться заново — с другими участниками.
А у мамы — нервы.
А у папы — сердце.
А у Маруси — нейродермит.
А у Макара — астма.
А у Никиты — кошмары.
«Может, разведемся?»
А потом что-нибудь придумаем со всем тем хаосом, в который превратится жизнь полутора десятков человек.
Что-нибудь придумаем…
Придумаем же?
Сейчас. Прикинь, какая дура?
Сейчас. Прикинь, какая дура?
За окном поезда мелькают одна за другой яркие полянки с желтыми цветами, бегут от столба к столбу толстые черные провода — вверх, вверх, вверх, а потом вниз, вниз, вниз. Синусоида как метафора жизни, в которой всегда все меняется. Неизменно лишь одно — перемены.
Вера ждет моего ответа, а я понимаю, что ничего не могу ей сказать. Люди делятся на тех, кто все поймет и без слов, и на тех, кому сколько ни объясняй — они продолжат твердить, что мы просто плохо стараемся.
— Сейчас у нас все в балансе, — пытаюсь я сформулировать ощущение, которое дрожит на кончиках пальцев, но никак не укладывается в слова. — Как хорошо отлаженный механизм. И у меня, и у него. Если развестись — все рухнет.
По глазам вижу — не понимает.
Мне казалось, мы с ней ровесницы, но сколько бы Вере ни было лет, я старше ее на тот жизненный опыт, которого у нее нет. И понять его смогут только те, у кого он есть. И редкие-редкие исключения, способные прочувствовать чужую жизнь.
Наверное, я бы тоже до конца не поняла ее опыт — зачем она бежит в такую глушь от мужа, неужели нельзя просто развестись?
Не раз и не два, даже не три после того обещания Игорю я все-таки решала, что все, хватит. Семейная жизнь не для меня. Я истеричка, дура, эгоистка, заберите меня отсюда, я умру одна в окружении сорока кошек. Хотя нет, даже кошки меня бросят. Особенно часто я это решала, в очередной раз глядя на одну-единственную полоску на тесте.
Но каждый раз я удерживала себя от последнего шага.
Не потому, что не хотела все бросить и справиться со своим разочарованием сама.
А потому, что не хотела жалеть, что ушла.
Представляла себе, что брошу единственного нормального мужчину в своей жизни, который готов терпеть меня такую — и буду жалеть до конца своих дней.
Наверное, поэтому я привязывала себя к нему все прочнее. Детьми, квартирой, ремонтом, обязательствами — перед его родителями, перед своими. Бытовыми мелочами, заботой, знанием его слабых мест и болезней, откровенностью и прочим, и прочим.
Даже если мы не подходили друг другу, мы уже стали слишком близкими, чтобы разойтись.
Родными.
Привязанность сильнее любви.
Безопасность важнее страсти.
— Всегда можно выстроить новый баланс, — пожимает Вера плечами. — Я же не испугалась уйти в никуда. Да, я не знаю, где буду жить и на что жить через месяц. Но я сильная, я все смогу.
— У тебя дети есть? — устало спрашиваю я.
— Нет.
— А у нас есть.
— Так вы не разводитесь из-за детей? — в ее голосе смесь разочарования и легкого презрения.
Меня так и подмывает спросить-таки, сколько ей лет. Я обманулась уютной заботой, пирожками, спокойной мудростью в ответ на свою откровенность.
Такая она еще девчонка. И максималистка.
— Мы не разводимся в том числе из-за детей, — уточняю я. — Мы создавали семью не для того, чтобы трахаться в законном браке, Вер. Мы ее создавали, чтобы справляться с жизнь сообща. С родителями, с детьми. Помогать друг другу, строить единый мир. И было бы эгоизмом развестись и лишить всех этого привычного мира. Разрушить все — ради чего?
— Ради любви?
Тру ладонью лицо. Ради любви.
Что она такое — эта любовь?
— Я отойду, — говорит Вера, выбирается из-за стола и выходит из купе.
Надо было ее предупредить, конечно, что туалеты здесь… Впрочем, она, похоже, привычная. Видимо, это не первый поезд, встреченный ею на окраине России. Люди, путешествующие между крупными городами, радуются красивым чистым вагонам и не задумываются о том, куда же делись все старые и облезлые.
Я допиваю земляничный компот и качаю головой — где же эта девчонка научилась так обалденно готовить? На месте ее мужа, я бы тоже ее не отпустила. Но на месте ее мужа я бы изменять не стала.
Хотя я… стала?
Выходит, не стоит зарекаться.
Проходит не меньше получаса, а Веры все нет. Я принимаюсь собирать мусор со стола, но острая тревога заставляет бросить дело на полпути. Не нравится мне это все.
Выглядываю в коридор — но там никого. Только бегут за окнами березовые рощи, хмурится небо и чуть-чуть тоскливо пахнет пыльными коврами — узкая вышитая дорожка постелена вдоль всего прохода до самых дверей тамбура.
Откуда доносится чуть заглушенный стуком колес смех.
Пол вагона дергается и норовит ускользнуть из-под ног — приходится цепляться за поручень, хотя я вроде не пила. Открываю дверь в тамбур — Вера там. Смеется, прикуривает сигарету и льнет к крупному мужику в обтягивающей внушительный торс черной майке. Он слегка пьян — это заметно, но больше от ее присутствия, чем от алкоголя. Глаза шальные, улыбка блаженная — и взгляд то и дело соскальзывает с подпрыгивающих от тряски черных кудряшек на пунцовые пухлые губы, а оттуда — на соски Веры, выступающие под легким бюстгальтером и футболкой.
Развернуться бы и уйти — явно у девушки все хорошо, особая опасность ей не грозит. А я не могу. Будто она мне не случайная попутчица, а безалаберная дочка, которая прямо сейчас на моих глазах творит глупости.
— Вер, пойдем, — говорю спокойно и киваю в сторону купе.
Беру ее за плечо и пытаюсь мягко подтолкнуть к выходу. Но взгляд мужика вдруг становится жестким и острым:
— Ей тут нравится! — утверждает он, и в тоне голоса слышно легкое-легкое, но все-таки
