— Купил шампанского, а стаканы забыл, — подосадовал Роман. — С тобой я такой рассеянный!
— А прямо из бутылки не получится? — усмехнулась Марина.
— Не сомневаюсь, что получится…
Пробка из бутылки вылетела вертикально, высоко, и упала, к счастью, не в море, а на солярий. Где-то глухо попрыгала по бетону и затаилась. Не испортила водный глянец.
Море было редкостно тихим. У самого берега был еще еле-еле слышен шепот воды и береговой гальки, но дальше неподвижность моря давала поверхности зеркальную гладь. В этом зеркале отражались даже звезды. Луна стелила серебряный шлях.
— Рома, это шампанское вкусней, чем в ресторане.
— Намного вкусней. Особенно когда пьешь из горлышка из одной бутылки с тобой…
— Какая луна! Почти полнолуние. Здесь очень красиво. Так бы и обняла весь мир!.. Прости, я облила тебя вином. Нечаянно.
— Ты сегодня такая необыкновенная!
— Просто мне очень хорошо с тобой…
Они произносили пустые, легковесные, двусмысленные, важные и не очень важные слова. Все эти слова, казалось, уже не имели смысловой плоти, ибо два потока уже устремились навстречу друг другу и неминуемо размывали между собой все преграды.
Они целовались долго, страстно, захлебываясь, до самозабвения. Марине хотелось ласки Романа. Ей и самой хотелось быть с ним ласковой, неотразимой, умелой. Она чувствовала его растущее горячее желание, она не сдерживала этого желания и сама, подчиняясь ему, шла навстречу.
— Люби меня, Рома, — вырвалось у нее, такое страстное, покорное, свойское.
Сейчас никто, никто в мире, кроме луны и звезд, не мог подсмотреть за ней. Никто не мог воспрепятствовать ее желанию и отнять у нее радость этой свободы и головокружительной влюбленности.
Они уходили с берега, оба опьяненные, взбудораженные. Они даже шли неровно, будто и впрямь переборщили с выпивкой. Но у вина тут роль невелика. Они оба об этом знали.
— А-а! — вскрикнула Марина и чуть не упала.
— Что с тобой? — Роман едва успел придержать ее.
— Наступила на чего-то… Ногу подвернула. Больно… Дура. Каблук сломала. Туфли-то не мои. Любашины.
— Не расстраивайся. Я куплю тебе туфли… Давай я поглажу твою бедную ножку.
К дороге, где остановили такси, Роман нес Марину на руках.
Весь нынешний вечер Ленка показушно проявляла усердие в домашних делах: со взрослым тщанием мыла тарелки, чашки, драила с содой большую кастрюлю и чайник; все комнатные цветы не только полила, но и взрыхлила ножиком землю и обтерла от пыли горшки; шумно возюкалась в ванне в тазу — что-то стирала. Сергей приметил нерядовое домохозяйское рвение дочери, но повода к этому не разгадал. Отгадка оказалась бесхитростной:
— Пап, ты в школе как учился? Всегда на «четверки» и «пятерки»? — спросила его Ленка, взглядывая стыдливо и робко.
— Не всегда, — ответил Сергей, не придавая значения вопросу.
— Пап, тебя в школу вызывают, — убитым голосом созналась Ленка, залилась краской.
— Натворила чего-то?
— Я учусь плохо. Учительница сказала, чтобы родители пришли.
Школьные дочерины промашки и казусы, по обыкновению, улаживала Марина. Она же с нею корпела над домашними заданиями, занималась рисованием. Но Ленке нынче деваться некуда: мама — далеко, а учительница Раиса Георгиевна строга, никаких поблажек. Пришлось открыться отцу.
— Совсем плохо? — Сергей испытующе посмотрел на дочь.
Ленка пожала плечами, виновато повесив голову. Подавленно молчала.
— По всем предметам? — прервал он молчанку.
— По русскому… Еще по математике «двойка». Я задачу не поняла на контрольной. Учительница накричала… Пап, ты не будешь меня бить?
— Не буду, — насупился Сергей. — Иди спать. Завтра я зайду в школу.
Ленка кротко взглянула на него и тихонечко ушла. Сергей еще сильнее насупился. Не дочерина «двойка» по математике обременила его раздумной тяготой, оценка — ерунда, — дочь спросила его: «Пап, ты не будешь меня бить?» Да разве ж он ее бил? Вроде бы и не вспомнить такого. Но довольно и одного рукоприкладства, чтобы ребенку внушить страх. Вот и Ленка будет считать, что ее в детстве били. Били! Если хоть один раз врезали — значит били…
Теперь уже самому Сергею хотелось навязаться на глаза к дочери, утешить, ободрить, загладить вину перед ней. Ведь и верно, случалось — шлепал ее по мягкому месту; пару-тройку раз, доходило, поучал и ремнем. Потом, правда, на душе становилось мрачно, сам себе не рад; Ленка ревела, Марина вставала на дочерину защиту, укоряла Сергея и сама, бывало, плакала в унисон с дочерью; Сергею тогда уж до того делалось не по себе, что хоть на колени становись перед дочерью и женой. Тем паче, что ни отец, ни мать поучительской оплеухой или ременной ошлеиной Сергея никогда не воспитывали. Ни разу не приложил к нему рук в проучку и отчим Григорий Степанович.
Об отце у Сергея осталось воспоминаний немного — картинки, озаренные теплым светом. Последним, осевшим в памяти с малолетства дорогим эпизодом, стала отцова покупка Сергею к первому классу школьного ранца. Ранец был песочного окраса, толстокожий, просторный, с крепкими сыромятными ремнями, с серебряными собачками и приятным, волнующим, первозданным запахом. Подарок отец преподнес задолго до сентября — еще в зиму. При отце походить с этим ранцем в школу Сергей так и не успел: отца той же зимой не стало, его подло и безрассудно убил местный бандюга: решил ограбить заводского шофера, ударил ножом сзади под лопатку, снял сурковую шапку-ушанку трехлетней носки и забрал кошелек с девятью рублями и мелочью.
Отчим появился через два с лишним года. Сергею всегда казалось, что он сам виноват, что появился отчим, что он сам вынудил мать пойти замуж — по расчету, за нелюбимого человека. Почему, по каким приметам он твердо уверовал, что мать не любит отчима, объяснять Сергей даже себе не хотел, принял однажды раз и навсегда, как принимают математическую аксиому. Отчим был из служивых украинцев, прапорщик из тыловой части, в полку, который квартировал в Никольске. Толчком материному замужеству, казалось, послужил лакомый торт.
Как-то раз мать взяла Сергея в магазин, в главный большой магазин, что находился в самом центре города, поблизости от памятника Марксу. Магазин занимал старинный купеческий дом с высокими расписными потолками и с люстрой в тысячу граненых переливающихся стекляшек. «Наш Елисеевский» — называли его в Никольске, тем самым подчеркивали родственный дух со столичной торговой знаменитостью. В этом магазине Сергей очутился впервые: жили-то они с матерью в комнатушке заводского барака, на окраине; в магазин ходили ближний, вроде как сельский: там на одном прилавке и кирзовые сапоги, и пачка соли, и женские комбинации поблизости от мешка с кусковым сахаром. Здесь, в «Елисеевском», Сергей обомлел в кондитерском отделе. Мать ушла по своим надобностям к другим прилавкам, а он, как увидел, так и прирос к стеклу витрины. Вазы с карамелью и печеньем, чудные кренделя, посыпанные сахарной пудрой и дробленым орехом, домик, выложенный из маленьких шоколадок — всё в диковинку. Но ярче, бросче, незабывнее всего — торт. В форме большой подковы, которую обрамляли разного окраса цветы из крема и кремовые змейки-окантовки; по середине, по шоколадной поверхности подковы — искрящейся белой пастой надпись «С днем рождения!» Рядом с тортом из золотистой коробочки выглядывали тонкие белые свечки, те самые, огоньки которых должен задуть счастливец именинник. Глаз не оторвешь от яства!
