– Ведьма явилась, – комментирует красивая девочка, мимо которой они проплывают. – И ухажера себе приворожила, ну сильна! – Девочка, кружась в вальсе, откидывает назад свои медового цвета локоны.
– Что это значит? – спрашивает Стив.
– Ничего.
– Как будто тебе надо прилагать усилия, чтобы за тобой ухаживали. – Он целует ее в лоб. – Ты ведь самая красивая здесь.
В течение следующего часа Линна не отходит от своего спутника и его от себя не отпускает. Этим вечером, независимо от того, кто она и какой тайной владеет, Линна хочет быть просто девочкой, пришедшей на вечер с мальчиком, который ей нравится и который ничего о ней не знает.
Иногда ей это очень нравится – быть обыкновенной девочкой, – и она сожалеет о своем любопытстве, о том, что позволила таинству так властно завладеть ею, что насильно заставила посвятить себя.
(«Насильно», – мысленно повторила Хейли. Да, именно это сказала ей и Жаклин.)
Но теперь, после того как полностью скомпрометировала себя, она уже не может отказаться от исполнения ритуалов, во всяком случае, в этом городе, где всегда найдется кто-нибудь, кто слышал сплетни о ее тайных увлечениях. Да в сплетниках и нужды нет.
Все знают, кто она.
И даже если она откроет им причину своего могущества, разве станут они ее уважать? Жалеть?
Линна отстраняется от партнера на расстояние вытянутой руки и улыбается. Нет, лучше уж пусть ее презирают, думает она.
– Я должна вернуться домой к одиннадцати, – говорит Линна.
Папа вернется в двенадцать. Она вполне успеет приготовиться, чтобы как ни в чем не бывало лежать в постели, когда он зайдет пожелать ей спокойной ночи.
Поскольку время еще есть, Стив везет ее через Одюбон-парк, останавливает машину на темной аллее, которая поворачивает к полям для гольфа.
– Где еще увидишь такие звезды, как здесь? – говорит он.
В дельте, где деревья растут далеко друг от друга и звезды висят низко-низко. На задних двориках покинутых городских усадеб. На лодках, которые курсируют вверх-вниз по реке, перевозя посвященных на ночные церемонии.
«Нет, я не такая девочка, как другие, но поцелуй меня – целомудренным, невинным поцелуем друга, который может стать чем-то большим». Она наклоняется к нему и ждет.
В тот же миг он оказывается сверху, прижимает ее всей тяжестью своего тела, и его рука уже шарит в трусиках под ее юбкой.
– Не надо, – просит она, но больше не произносит ни слова. Его губы хранят вкус фруктового пунша и шоколадных пирожных, которые они ели. Она больно кусает их.
– Сука! – вскрикивает он и отстраняется. На его губах – кровь.
Она смотрит на лиф своего платья и видит темные пятнышки. Кровь. «Как же ее отчистить?» – мелькает у нее в голове. Потом, вскакивая, Линна замечает, что пятнышки сползают вниз, а когда она бежит прочь от машины – падают на землю. Это с розы, которую он прикрепил ей на грудь, во время борьбы опали лепестки. На бегу Линна откалывает стебель и сжимает в руке шляпную булавку с жемчужиной на конце.
– Сука! – кричит он ей вслед. – Сука! Думаешь, я не знаю, кто ты?
Простая девочка. Как она могла подумать, что может сойти за простую девочку?
К тому времени, когда она добегает до дома, на крыльце уже горит свет. Шторы в гостиной раздвинуты. Поздно! Она прислоняется к двери и всхлипывает.
Дверь медленно открывается. Отец жестом велит ей войти, закрывает и запирает за ней дверь. У него мрачное лицо, безжалостный взгляд.
– Где ты была? – спрашивает он убийственно спокойным голосом.
– На школьном вечере.
– С кем?
– С мальчиком. Он пригласил меня. Это не друг Луи. – Она не хочет впутывать брата.
Поначалу ей кажется, что отец не сердится, но это иллюзия. В то мгновение, когда она проходит мимо, он хватает ее за волосы и с силой толкает к двери. Его руки на ее плечах.
– Это платье твоей матери! – вопит он. – Какой-то мальчишка касался его. Какой-то паскудный мальчишка касался тебя!
Он поднимает руку и наотмашь бьет ее по щеке. От удара Линна падает. Лямка на плече рвется, лиф платья сползает.
– Появиться на людях в таком виде! – ярится отец и бьет ее по обнажившейся груди. Она к этому уже привыкла, терпит.
Шляпная булавка, очень острая, вонзается отцу в руку. Он рычит от боли и начинает вытаскивать булавку. Линна пользуется моментом и, вырвавшись, бросается к лестнице.
– Еще раз тронь меня – и, клянусь Богом и всеми святыми, я заставлю тебя об этом пожалеть!
Она пытается разглядеть в его лице хоть какие-то признаки страха. Но оно выражает лишь ярость – чувство, слишком хорошо ей знакомое.
– Ты думаешь, тебе кто-нибудь поверит? – ухмыляется отец.
– Дурак! – улыбается она в ответ, уверенная в своей силе, которую никогда еще не применяла против него. – Существуют другие способы.
Сцена меняется. Теперь это номер Карло в отеле, Линна – в его постели. Она стонет, его руки мнут ее грудь, губы впиваются в шею, а бедра поднимаются и опускаются – он яростно овладевает ею. Но лицо Карло постепенно преображается, становится другим, и вот это уже лицо Джо Моргана. Он смотрит на нее, Хейли, так, словно он – ее первый мужчина и ему она обязана своим первым экстазом.
Сквозь сон Хейли слышит, как мерно шлепают по деревянному полу чьи-то ноги, дверь открывается, потом закрывается, до нее доносится рвущий душу детский плач.
Анри де Ну должен напиться крови. Если не дочери, то чьей-нибудь еще…
Хейли проснулась со слезами на глазах, сердце ее бешено колотилось. Хотя окна были закрыты, опущенные занавески колыхались, словно по комнате гулял легкий ветерок или за занавесками кто-то был.
Все, что нужно было знать Хейли, заключалось в этом мимолетном видении. Остаток дня и большую часть ночи она писала, прервавшись лишь для того, чтобы дойти до «Шератона» и пообедать в зале за столиком, стоявшим рядом с тем местом, где сидела когда-то Линна, принимая букеты от Карло. Но даже во время обеда у Хейли в руках был блокнот, в котором она записывала события жизни своей жертвы. К тому моменту, когда, обессилевшая от усталости, она легла в постель, Линна – юная трагическая Линна – начала приобретать отчетливые очертания. Если Хейли и ошибалась в своих предположениях или неправильно восстановила какие-то факты, Линна не сочла нужным что-либо исправлять.
…Платье, которое она надевает к ужину на следующий день, то же самое, в котором она ходила на танцы. Оборванное плечико наскоро сколото булавкой, то место, где платье порвано, скрыто маминым шарфом. На ней также мамины серьги, она надушилась ее духами. Густой макияж, которым она весь день прикрывала синяки, смыт. Волосы собраны высоко на затылке и ниспадают свободными локонами – так когда-то причесывалась мама. Даже туфли на высоких каблуках с серебряными застежками – это туфли ее матери, купленные много лет назад и быстро потерявшие вид.
