«Мартин Эвен – ателье Grands Boulevards. Мужские и дамские обнаженные натуры – без отклонений в сторону порнографии».
* * *
О Гансе Иорге я хотел написать книгу и фрагмент ее выслал в издательство. Через шесть недель я получил ответ, в котором говорилось, что издательство не приняло моей заявки. К письму было приложено мнение рецензента:
«Автор любимых читателями популярных приключенческих книг предложил нам на этот раз заявку на роман, который может вызвать только недоумение. С хунвейбинским отношением к литературным традициям, используя псевдомедицинскую терминологию, он пытается расправиться со всей великой литературой, абсолютно ничего в ней не понимая. Психиатрические диагнозы столь же неуместны для объяснения литературы, как изучение конструкции подводной лодки при разборе литературных достоинств „Ветра с моря“. Поистине прав был Бюффон, что стиль – это человек. Стиль данной заявки свидетельствует о душевном складе и личности автора, который все проблемы между женщиной и мужчиной свел к физиологическому редукционизму. Иногда складывается впечатление, что это просто шутка. Но серьезность и напыщенный тон, с которым Ганс Иорг (кстати, его имя было автором позаимствовано с этикетки на коробке из-под старого голландского чая) произносит свои проповеди, заставляют считать, что автор намеревался написать, по крайней мере, „Волшебную гору“ (намеки на Касторпа), однако, к сожалению, ему не хватает интеллектуального мастерства. Стиль его неряшлив, неупорядочен, отсутствует какой-либо драматизм, рассуждения бессодержательны. Если даже и попадается какое-то зернышко истины, то оно тонет в потоке болтовни и псевдонаучной бессмыслицы. Позволю себе привести несколько цитат: „…Нам ничего другого не остается как глубоко перепахать, перелопатить слой чудесного и животворного говна“, или: „…наши знания о любви похожи на магнитную иглу, постоянно дрожащую и колеблющуюся между „Плейбоем“ и „Medical Review““. И в таком стиле между „Плейбоем“ и „Medical Review“ автор предлагает нам весь роман. Это не литературное произведение, но я сомневаюсь, напечатает ли его даже „Врачебное обозрение“. Похоже, автору неизвестно, что медицина и другие науки, как, например, социология, сегодня оказались в тупике. Автор, кажется, не знает, называя в одном ряду „Равнодушных“ и „Римлянку“, что первую из них Моравиа написал, когда ему было двадцать два года, вторую – в сорок лет. Теорийка о традиционном описании первой брачной ночи, позаимствованном якобы из акта гомосексуальной любви, находится на том же литературном и интеллектуальном уровне, как и все остальное. Мне кажется, что даже личный разговор с автором по поводу его новой заявки бессмыслен, поскольку из этой темы ничего нельзя выжать».
* * *
С доктором Гансом Иоргом я расстался в один из июньских вечеров возле большого дуба, стоящего у дороги, по которой я почти ежедневно ходил на прогулку в лес. У этого дуба я всегда на какое-то время останавливался, чтобы отдохнуть, иногда даже подолгу сидел, на что обратили внимание рабочие, добывающие неподалеку смолу из столетних сосен. Об этом узнал старший лесничий и, хотя вся эта часть леса предназначалась на вырубку, он велел старый дуб исключить – по профессиональному выражению, его «выбраковали» – что означало: могучий дуб еще постоит, хотя вокруг будут повалены все старые сосны. Старший лесничий ценил мое творчество и был уверен, что под этим дубом рождаются замыслы моих книг, хотя в действительности они там умирали…
Я попрощался с Гансом Иоргом по-мужски, коротким, сердечным рукопожатием. Но когда его фигура начала пропадать за деревьями, волнение стиснуло мне горло, хотя я знал, что мы еще не раз встретимся, даже если бы сто тысяч критиков уверяло меня, что он отвратительный тип и представляет «физиологический редукционизм». Ибо я подозреваю, что не только каждый писатель, но, возможно, и каждый литературный критик имеет своего доктора Ганса Иорга, которого он называет по-ученому – «отношением к определенной литературной традиции». Моя ошибка заключалась лишь в том, что вместо того, чтобы незаметно проводить свои взгляды в книгах или печатать раз в неделю статьи в каком-нибудь еженедельнике, в которых искусно и с некоторой долей иронии протаскивать наблюдения Иорга, я решил нахально продолжить традицию Лукиана Самосатского[37] и создать образ собственного литературного героя.
Моя ошибка заключалась и в том, что, по сути дела, я не оставил ему никаких шансов на существование в игре, которая между нами велась как в «Диалогах гетер», я без конца раздавал крапленые карты, другими словами, если говорить честно, я попросту обманывал.
Разве я не говорил в начале книги, что своему герою я даю мою жизнь, мои черты лица, ввожу его в собственный дом и приказываю сесть за мою пишущую машинку? А следовало добавить одно слово – «некоторые» фрагменты своей жизни и своих черт лица.
Например, что касается моей жены. Она работает не школьным инспектором, а снимает фильмы и на несколько месяцев покидает наш дом в деревне, поскольку съемки фильма требуют огромного числа специалистов, массу аппаратуры, а также павильонов, которые построены только в нескольких польских городах. Поэтому я в течение многих месяцев живу один в своем доме, сотканном из света, и, в лучшем случае, раз в неделю говорю с ней по телефону и получаю большие, тяжелые продуктовые посылки. Потом она приезжает, заявляет: «Больше никогда, никогда», вздыхает: «Как тут у тебя прекрасно, как тихо и спокойно», варит мне вкусные обеды, расставляет шезлонг на веранде, усаживается в него и читает модные книги. А потом снова по прошествии какого-то времени – это наступает раньше или позже – целые вечера проводит у моего старинного телефонного аппарата с ручкой, которую надо крутить, чтобы с кем-нибудь соединиться. В такие моменты жена меня спрашивает: «А ты? Неужели тебе не хочется съездить куда-нибудь в большой город?». Но я не проявляю особого желания куда-то ехать, поскольку мне все время кажется, что я уже однажды там умер, а возможно, меня убили. Я полюбил свою новую здешнюю жизнь – озеро, лес, дорогу, идущую мимо старого дуба. Однако я не грущу и не высказываю претензий, когда она уезжает снимать свой очередной фильм, ведь мне хочется, чтобы она тоже была счастлива.
Или история с Иоанной. Складывается впечатление, будто бы я вынул ее из старого ящика, сдул пепел и вставил в новую книгу. А ведь, наверное, следовало бы честно признаться, что я никогда не знал никакой Иоанны, однако все же именно я написал одной молодой деревенской учительнице, которая показалась мне слишком экзальтированной: «Благодарю вас за высокую оценку моего творчества. Что же касается ваших внутренних сомнений, то советую обратиться к психологу». А потом произошла история, которая возвращается ко мне в бессонные ночи и беспокоит меня.
