тем самым бросая Бродягу в дикую пропасть, из которой выбраться было не суждено. Им обоим.
Бродяга неожиданно оказался рядом, я буквально только моргнуть успела… Мгновение всего: он у окна, сидит и смотрит на меня этим безумным, обжигающим взглядом, а потом раз — и уже возле дивана, и руки, тяжелые такие, как надо тяжелые, на плечах.
Я задохнулась, немея от происходящего, раскрыла рот, чтоб сказать, что… Что сказать? Что не хочу? Так ведь это неправда… Что…
— Боюсь… — каким образом это признание вырвалось, сама не поняла. И так жалобно получилось, так по-детски…
Бродяга замер, по-прежнему держа руки на моих плечах и глядя тяжело и темно в глаза, и я тут же испугалась, что он сейчас остановится, отпустит меня! Поймет… Неправильно поймет! Или правильно? Как понять себя? Как понять, чего хочется?
Определенно, чтоб он был рядом… Это — самое главное!
И я потянулась к Бродяге, сама, пытаясь удержать, показать, что не то имела в виду, что…
Плечи у него невероятно широкие, такие большие, не обхватывались! Руки беспомощно скользнули на грудь, упираясь в каменные мышцы, а Бродяга, проследив за моим нелепым движением, тихо проронил:
— Не бойся…
И мягко токнул меня обратно на диван.
Я упала на спину практически с облегчением, отдавая полностью бразды правления ему, такому сильному, такому опытному… Он знал, что делать. Всегда знал, в любой ситуации. Оставалось надеяться, что и сейчас тоже знает…
Я закрыла глаза, тяжело, с присвистом дыша и ощущая с каким-то первобытным восторгом опытные, тяжелые руки на своем теле… Они скользили, обжигая смелостью ласк, вседозволенностью, словно я уже принадлежала ему и позволила все. Хотя… Это же правда!
Я плавилась от стыда и смущения, кожа горела в тех местах, где он касался, его запах, тяжелый, мужской, становился гуще, насыщенней, сводя с ума еще больше, и я не сразу поняла, что одежды на мне уже не осталось, и ладони, крупные, шершавые, скользили по голому телу!
Это было так остро, так дико, что я невольно потянулась закрыться, но мои пальцы поймали и аккуратно отвели в стороны, а груди,( голой, Всевышний, голой!) коснулись горячие сухие губы… Меня начало трясти такой сильной дрожью, что остановить не могла, только выгнулась почему-то, невольно подставляясь под неожиданную стыдную ласку, и застонала, задышала, мучительно кусая губы. Почему-то звуки, которые вырывались из моей груди, казались пошлыми и неправильными… Я не должна… Я вообще не должна…
Но Бродяга не делал больно, совсем нет! Просто… Просто это было так ново и странно, что я не могла понять происходящего, не могла до конца осознать, что вот сейчас, именно в эту минуту, я лежу на диване, обнаженная, и взрослый, сильный опытный мужчина целует мою грудь… Каждую. По очереди. Касается языком, что-то делает такое, отчего я вся горю, плавлюсь, умираю каждую секунду…
Я не открывала глаз, казалось, что никакая сила не заставила бы меня сейчас посмотреть на него, только тактильно ощущалось, что Бродяга тоже разделся… По крайней мере, мои слабые пальцы, все скользящие и скользящие по его плечам, не натыкались на одежду…
Тьма окружала нас, делая невозможное реальным, но только в моем воображении. А реальность… Реальность была еще более волнующей, слишком волнующей, чтоб ее рассматривать…
Бродяга прошелся губами по животу, спускаясь ниже и ниже… И я вскрикнула, осознав, где он сейчас меня касается! И попыталась вырваться, сгорая от стыда и первобытного ужаса, что-то забормотала бессвязное, умоляющее, но Бродяга удержал, легко пресек мои попытки спастись, и что-то такое сделал, как-то так дотронулся губами, что я только пораженно замерла, запрокинув руки над головой в тщетной попытке освободиться и раскрыла слепые глаза, бессмысленно уставясь в темноту, навалившуюся на меня со всех сторон, окутавшую теплым безопасным коконом.
Именно темнота дала мне силы, дала ложное ощущение безопасности и помогла принять то, что делал со мной сейчас Бродяга.
Бесстыдно, жадно, так… по-животному… Я не могла ничего сделать, зафиксированная жесткими, опытными руками в нужном ему положении, только принимать все, что он хотел мне дать. И с огромным удивлением и стыдом понимать, что мне это нравится…
Всевышний, это было так неправильно! Так неправильно! Но дрожь, зародившаяся внутри меня, совсем на другое указывала. На то, что мое тело очень даже не против происходящего…
Мне было жарко, так жарко, так горячо даже, словно каждый сантиментр кожи горел! И особенно там, где касался Бродяга.
Я билась в его руках, бессмысленно то вытягивая руки над головой, то пытаясь достать до головы и плеч мучившего так сладко и стыдно мужчины, и каждый раз терпя поражение…
А затем что-то произошло, странное и страшноватое даже, потому что меня стало трясти совсем уж дико и неконтролируемо, а жар изнутри перетек наружу, и я закричала от сладкой боли во всем теле. Такой изысканной, такой острой, такой правильной сейчас!
Меня выгибало в неостановимых судорогах удовольствия, и потому, когда Бродяга мягко увлек меня вперед, на пол, сажая на себя сверху, осознала смену положения не сразу… А боль, изысканная, сладкая, неожиданно стала острой и ослепительной.
Я непонимающе дернулась, но Бродяга поймал это мое желание освободиться и жестко придержал, продолжая неумолимо и уже грубо, болезненно двигаться.
Я пораженно уставилась в его лицо, оказавшееся прямо перед моим, ухватилась за напряженные плечи, часто дыша раскрытым ртом и не в силах удержать брызнувшие от боли слезы.
Бродяга жадно смотрел в мое лицо, жестко двигался, причиняя сильную, такую обидную после причиненного удовольствия боль, и его взгляд был совсем не ласковым. Темным, жестоким, звериным даже, с отблесками луны, больше походившими на фосфорецирующие волчьи зрачки.
Я не могла кричать, не могла сопротивляться, полностью опутанная им, его телом, его руками, его взглядом, подчиняюще-острым.
Только плакала от боли, обиды и понимания, что власть мужчины не всегда приятна… Даже такого, за спиной которого так хорошо, так безопасно…
Бродяга вытирал слезы со щек рыжей кошечки, ловил блестящие горькие капли губами и чувствовал себя одновременно диким чудовищем, что было, в принципе, привычно, особенно, когда он получал возможность отпускать себя. И в то же время внутри у него все переворачивалось от нежности и чего-то такого, чего раньше вообще никогда не испытывал, да и всегда был уверен, что не способен ни на что подобное.
Ляля была такой хрупкой, такой тонкой, с этими припухшими от слез и
