Она впервые за все это время соизволила посмотреть в его сторону, и мужчина наслаждался коротким мгновением прикосновения взгляда ее кофейно-шоколадных глаз. Ее бледная кожа слегка покраснела от быстрой ходьбы и по щекам скользили дождевые капли, так похожие на слезы.
Ему так и хотелось смахнуть их, но он не имел на это права. Не имел права вообще прикоснуться к ней.
— Прости… — пролепетал он, чувствуя себя мальчишкой-школьником, таким виноватым, словно сделал что-то куда более непростительное, чем просто проводить ее до дома.
Вера испуганно обернулась на окна, словно за ними кто-то наблюдал, и Леониду вдруг стало до ужаса обидно, ведь ничего плохого они не делали. Неужели она стыдилась одного только его общества?
— Вера… — робко начал он, словно пробуя ее имя на вкус. Сладкое, незабываемо сладкое… Нет ничего приятнее и слаще, чем это имя… Его можно было бы повторять тысячи раз, и каждый раз испытывать неимоверный восторг, вспоминая его обладательницу, — просто мне нужно поговорить с тобой… Без посторонних ушей и глаз…
— Что нового вы скажете мне? — печально поинтересовалась она, смахнула дождевые капли со своего лица тонкими пальцами, фарфоровыми, хрупкими, кукольными, — о вашей любви?… Простите… — она засмущалась, отвернулась, сделала шаг под дождь, но Леонид удержал ее под зонтом, правда потом, испугался того, что посмел притронуться к ней.
— Я люблю тебя… — напомнил он, — и готов что угодно сделать для тебя… На что угодно пойти, Вера! Только не прогоняй меня, прошу тебя… позволь хоть издалека наблюдать за твоей жизнью… Позволь помогать тебе… позволь…
— Пожалуйста, — взмолилась Вера, оборвав его пламенную речь, — не нужно всего этого! Я не изменю своего решения… Я люблю своего мужа и буду любить всегда… И вам я желаю, чтобы вас тоже любили так, как я люблю его… Но я совсем не тот человек… как вы не можете понять?
Ее неприступность и внутренняя сила вызывали уважение, но при этом Леониду было чудовищно больно. Он знал, что ему придется смириться и никогда даже не рассчитывать на взаимность, никогда не иметь надежды.
Это была очередная жестокая шутка судьбы. За то, что он разлюбил свою собственную жену, чужая жена тоже не торопилась его любить. Потому что нас всегда тянет к чему-то далекому, не принадлежащему нам, к тому, что никогда не будет нам принадлежать, и в этом отчаянном стремлении мы становимся слепыми и глухими к тем, кто рядом, к тем, кто действительно нуждается в нас.
— Я люблю Сашу… и это неизменно, — Вера воспользовалась его замешательством, бросила эти слова в очередной раз, как удар ножом в сердце, хотя она совершенно не желала ему зла, и выскользнула под дождь, торопясь к подъезду. — Простите… — бросила она, не оборачиваясь.
Когда-то они с Ангелиной также беззаботно и бесстрашно верили в собственную вечную любовь. Куда это ушло, куда исчезло?
Леонид опустил зонт, подставив лицо ледяным дождевым струям и даже сложил его и понес в руке. Домой он шел неторопливо и без особого энтузиазма, догадываясь, что кроме скандалов и упреков его ничего не ждет.
Что случилось с их чувствами? Почему так неожиданно и быстротечно истек срок их годности? Когда любовь сменилась ненавистью… как так получилось, что они разлюбили друг друга и успели даже еще и возненавидеть? Об этом он думал всю дорогу до дома.
Ангелину раньше он помнил совсем другой — хрупкой девочкой с чистыми и доверчивыми глазами, с длинными светлыми волосами почти до пояса, она была избалованным, но не любимым ребенком в семье, в которой вообще никогда не было любви. Родители после развода пытались купить ее привязанность, а она презирала их за это, мечтала сбежать из этой клетки. Она была тоньше, чище, прекраснее… и, как ему казалось тогда, любила его.
Куда делась эта девочка? Откуда взялась женщина с первыми признаками возраста на лице, тонкой сеткой морщин, жилистыми руками, с вечной усталостью и тоской в глазах.
А если бы сейчас его Ангелина, прежняя, вернулась, забыл бы он о Вере? Он не знал… он бы честно попытался выбросить ее из головы и разлюбить, если бы жена сделала хоть шаг ему на встречу, попыталась что-то изменить, понять его, вернуть их любовь… а не презирать его за это.
— Дай, угадаю, где ты был, — вместо приветствия холодно сказала Ангелина, в ее пальцах дымилась сигарета, она отошла, пропуская его в квартиру и затянулась.
— Геля… — начал он, привалившись спиной к стене прихожей.
— Не называй меня так, ты же знаешь, что я это не люблю, — ощерилась женщина.
— Прости… ну пойми, не было у меня ничего с ней… — неловко начал оправдываться он.
— Не было, было, какая разница!? — перебила Ангелина, — ты любишь ее. Ведь любишь же?!
Повисла тишина, они оба молчали и где-то далеко-далеко шел дождь за окном в густых ватных сумерках. Ангелина докурила сигарету и быстро сходила на кухню, чтобы выбросить окурок. Когда она вернулась, Леонид все еще молчал, уставившись в одну точку. С него на пол ручьями текла вода, но ему было все равно.
— Люблю, — наконец-то нашел силы признаться он.
— А она тебя любит? — он почему-то ждал совсем другого вопроса. Ангелина вдруг начала торопливо одевать сапоги, потом пальто, он не понял, куда это она собралась.
— Так любит? — напомнила она о своем вопросе.
— Нет, — к этому времени она уже одела пальто и взяла в руку свой любимый английский зонтик.
— Ну, это твои проблемы, — рассудила она и в голосе ее звучали насмешка и презрение, — а я пошла. Счастливо оставаться…
Леонид бросился за ней, застыл на пороге.
— Геля! Геля куда ты… — закричал он ей в след.
— Не делай вид, что тебя это волнует, — бросила она и остановилась вдруг пролетом ниже, чтобы сказать самую важную фразу за сегодняшний день, навсегда разорвавший их жизнь напополам, до и после, а заодно еще и на две различные жизни, не имеющие друг к другу никакого отношения, — ведь мы с тобой чужие люди.
— Теперь… — тихо прошептал Леонид, но она его уже не услышала, торопливо спускаясь вниз и убегая все дальше и дальше от прежней жизни. Их общей жизни.
— Опять этот дождь… этот чертов дождь… — Кир и не заметил, как сказал это в слух. Он бродил по собственной квартире и ему казалось, что он видит все вещи в первый раз, что-то он даже брал в руки, недоуменно рассматривал, вертел в пальцах, а потом клал обратно. Он окружал ими себя, как кирпичами, пытаясь выстроить стену, защитившую бы его от мира. Но что-то пошло не так и теперь стена рассыпалась и превратилась в руины.
Все снова вернулось к нему — и прежние давно забытые страхи и чувство одиночества и пустоты и ненависть к себе и собственной судьбе. Столько лет он прятал свою трагедию где-то внутри, чтобы однажды остаться с ней один на один, как в клетке, как в тюремной камере… Мысль эта резала, как лезвие.
