Катарина была достаточно умна, чтобы понять: сейчас она принимает, пожалуй, самое важное решение в своей жизни. Отец объявился. Видно, родственники обратились к нему за деньгами, и он решил предоставить своей дочери кров, хотя в такое и трудно было поверить.
Сама Катарина гнала от себя подобные мысли, но в глубине души она знала – ей хотелось получить весть об отце. Почтовая открытка, фотография или короткая записка, в которой он спрашивал бы о ее здоровье или о чем-нибудь еще. Но годы шли, ничего по почте не приходило, и Катарина окончательно решила для себя, что о ее существовании попросту забыли. И вдруг все изменилось.
Катарина взглянула на чулок: от колена вверх побежала петля. Она приподняла подол юбки, чтобы проследить ее путь. Мелькнувшие было бедра вызвали взрыв хохота у верзил. Катарина подняла голову и посмотрела в глаза каждому из них по очереди. Смех тут же умолк.
Катарине уже становилось привычным, разглядывание мальчишками и мужчинами. С одной стороны, это злило, а с другой – веселило и слегка возбуждало, наполняя сердце призрачными надеждами. Было приятно вызывать всеобщее восхищение и постоянно находить его во взорах мужчин.
Ее сексуальные ощущения были сильными, но не развившимися до конца. Она мечтала о страсти, но конкретного предмета обожания пока не было. Тревожащие ее сны улетучивались с пробуждением, словно дым. Катарина лежала в такие минуты на узкой постели, с ощущением сладкой истомы в теле и стуком сердца. Казалось, тело жило какой-то своей, только ему ведомой жизнью, а душа, словно котенок, играла веревочкой, соединяющей ее с телом. Но если эта игра прекратится, а веревочка ослабнет?
Катарина всегда ощущала свою особую власть над людьми. Внутренняя сила и ум были ее оружием. Катарина считалась умнее всех в школе, умнее тех, кто постоянно издевался над ней и забрасывал камнями. Ока превосходила по своему развитию не только сверстников, но и учителей, которые словами ранили душу гораздо сильнее и глубже, чем простые синяки. Тем более она была выше тупых, с лошадиными мордами двоюродных братьев из Брешиа.
Не каждый способен был оценить ум Катарины по достоинству. Она чувствовала к себе особое отношение со стороны бабушки; та считала, что ум внучки – отклонение от нормы. Только Тео да она сама понимали всю цену сокровищу, что скрыто было в голове Катарины Киприани. Но болезнь приковала Тео к койке, и в этом смысле он был таким же изгоем, как и его племянница. Дядю ненавидели даже больше, чем Катарину, потому что его туберкулез «сожрал» ферму, лишив родственников всяких надежд.
Кузены в открытую называли Катарину злючкой и оторвой. Если бы они знали, что она о них думает, их лошадиные морды вытянулись бы еще больше.
Солнце садилось за озеро. Катарина запахнула куртку и вспомнила, как часто она мечтала о свободе. Интересно, будут ли ее молитвы наконец услышаны Господом?
АНГЛИЯ
– Ты не рассказывал нам об этом в 1949 году. Мы выслушали тогда детективную историю о бегстве из нацистского плена, подвигах на Апеннинах, как ты боролся против фашизма вместе с итальянскими партизанами. Не говоря уже о бесчисленных попытках к бегству из лагеря для военнопленных, когда тебя вновь схватили немцы. Но ты и словом не упомянул о покинутой тобой дочери.
Дэвид напряженно молчал. У партийного руководителя был такой проницательный взгляд, что любой рядовой член партии невольно начинал испытывать душевный трепет. Представляя себя уже в должности премьер-министра, он говорил зычным голосом с грозными интонациями к концу каждой фразы, что способно было довести до отчаяния любого начинающего политика. Руководитель напоминал Дэвиду его предшественника, обладавшего сходными чертами. Будущий премьер-министр с бесстрастным выражением лица изучал свою жертву, его тяжелые веки нависали над светло-голубыми глазами.
Была почти ночь, а весь вечер Дэвид провел на заседании очень скучного комитета, и поэтому сейчас чувствовал себя невероятно усталым. Угли тлели в камине, в обитом деревом кабинете было очень тепло, поэтому заданный вначале нервозный тон тут же угас.
Будущий премьер-министр, казалось, заснул у себя в кресле. Но вдруг он вновь заговорил, растягивая слова:
– Когда, ты говоришь, появится девица?
– Через четыре дня.
– А тебе приходилось видеть… опять забыл ее имя.
– Катарина.
– Думаю, что скоро она станет обычной английской Кейт.
– Я никогда не видел ее.
Руководитель закурил, продолжая разглядывать Дэвида сквозь табачный дым.
– Блуд сам по себе очень плох. А в сочетании с незаконнорожденной дочерью, которую ты к тому же продержал все это время почти в полной нищете, – все это уже слишком для наших избирателей, Годболд.
– Надеюсь, вы дадите мне шанс полюбовно уладить дело?
– Бред! – заявил руководитель таким тоном, что Дэвид невольно содрогнулся. – Неужели ты думаешь – мы настолько глупы, что не можем разгадать твоих козней? Ты просто хотел скрыть свою дочь от Эвелин. Но она раскрыла твой секрет, что и должно было произойти в конце концов. Эвелин и ее гнев – вот истинная причина твоих пробудившихся отцовских чувств. Здесь все ясно, Годболд. Газеты, конечно же, постараются раздуть дело, – продолжил руководитель после небольшой паузы. – И для правительства это может обернуться неприятностями.
– Уверен, ничего подобного не произойдет, – произнес Дэвид как можно доверительнее.
Холодный взор руководителя встретился со взглядом подчиненного:
– А какое заявление ты собираешься сделать прессе, Годболд?
Дэвид слегка поперхнулся, а потом неожиданно произнес:
– Правду. Я скажу им чистую правду.
– И что это будет за правда?
Отвечать Дэвиду пришлось очень осторожно, взвешивая каждое слово:
– Мать Катарины умерла во время родов. Это разбило мое сердце. Когда я узнал об этом в лагере для военнопленных в 1945 году, то собирался забрать дочь, но бабушка Катарины не позволила увезти внучку из Италии. Мне оставалось только исправно платить деньги, которые шли на содержание дочери.
Руководитель даже пыхнул неожиданно сигаретой, услышав такое.
– Но сейчас, когда бабушка умерла, – продолжал не моргнув глазом Дэвид, – я взял на себя полную ответственность за свою дочь и за ее образование здесь, в Англии.
Нос будущего премьер-министра непроизвольно сморщился, будто от запаха гнили:
– Насколько мне известно, законных детей у тебя нет?
– Нет, – коротко ответил Дэвид.
На это руководитель коротко взмахнул элегантной рукой, будто собираясь подвести итог:
– Очень хорошо. Но помни, что отныне ты находишься в центре внимания. – И совсем другой, неофициальный руководитель улыбнулся Дэвиду: – Хождение по девкам отныне должно быть прекращено. Ты теперь добропорядочный отец семейства. И никаких глупостей, понятно? Я говорю совершенно серьезно, Годболд. Следует добавить, что в следующем году предполагалось твое выдвижение в кабинет министров. – Руководитель сделал небольшую паузу после этих слов, а сердце Дэвида готово было выпрыгнуть из груди. – Но пока, – продолжил он, – нам следует подождать. Отныне ты идешь по туго натянутому канату без страховки. Понятно?
Дэвид ощутил вдруг сухость во рту.
– Понятно, – еле слышно произнес он и поднялся.
– И еще, Годболд.
– Да?
Лицо руководителя было словно высечено из камня:
– Бог свидетель. Эвелин всегда была для тебя примерной женой. Может быть, настал наконец момент последовать ее примеру и сделаться добропорядочным мужем?
Дэвид покраснел от смущения. Семья Эвелин была тесно связана с партией консерваторов еще со времен Стэнли Болдуина, и многие весьма влиятельные члены этой партии смотрели на жену Дэвида как на внучку знаменитости (именно это и повлияло в 1947 году на решение Дэвида жениться на Эвелин).
– Мое супружество… – начал было Годболд, но руководитель демонстративно уткнулся в свои бумаги и произнес только:
– Нет, Годболд, нет. Подобные вещи меня не интересуют. Иди.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Он никак не мог привыкнуть к удушливому, словно маслянистому, теплу Таниного дома.
После всех этих лет, проведенных в холоде, у Джозефа явно нарушился природный термостат, и теперь тепло, о котором он так долго мечтал, стало просто невыносимым.
Но Джозеф был настолько слаб и истощен, что не имел сил думать об этом. Он лежал на Таниной постели, укрытый пуховым стеганым одеялом, то приходя в сознание, то вновь погружаясь в кошмары.
Джозеф намучился в первую свою неделю в доме, пока Таня пинцетом вынимала из раны на лице кусочки раздробленной челюсти, бормоча при этом что-то утешительное, чтобы хоть как-то заглушить его стоны. А затем простой иголкой с ниткой она принялась зашивать разорванную в клочья кожу ловкими и твердыми пальцами.
– Не беспокойся, зэк, – всегда в таких случаях произносила Таня, используя это уродливое, режущее слух слово. – Я перештопала много рубашек, и швы у меня всегда получались хорошими.
