Индия остается спокойной. Даже слишком спокойной.
— Я верну тебе все до последнего цента, — обещаю я. — И куплю тебе новую кошечку. Это все из-за недостатка понимания между нами. Она подумала, что я…
— Ладно, — отвечает Индия. — У меня тоже есть маленькая сестренка. Тебе бы она не понравилась.
— Маленьких сестренок у меня нет. По крайней мере, на сегодняшний день, — прибавляю я, поймав угрюмый взгляд Дилена. — Ты знаешь, сколько там было?
— Неточно. — Мысленным взором я вижу, как Индия пожимает своими кошачьими плечами. — Семьдесят пять долларов. Может быть, сто. Я давно не пересчитывала.
Я-то рассчитывала на пятьдесят, а то и меньше. Черт.
— Послушай, — говорит Индия, — сегодня у нас нет запарки, поэтому, если надо, я могу приехать и помочь вам искать ее.
Я просто обожаю эту женщину. К тому же она прекрасно умеет лгать — ведь я слышу на заднем плане вопли и крики, из которых можно заключить, что у них там как раз самая запарка.
— Спасибо, — отвечаю я. — Оставайся там. Мы с Диленом уже уходим.
Дилен одаривает меня вызывающим взглядом подростка. Так, наверное, в шестнадцать лет смотрела на взрослых я.
Через пять минут после того, как мы с Джоной въехали в Чикаго, ржавый инвалид, который стоил мне половину скопленного за время работы в «Бургер Кинг», окочурился. С тех пор я так и не купила новую машину. Пешеходные прогулки полезны для здоровья… Друзья, у которых есть машины, в дождливый день соглашаются подвезти, только если у тебя сердечный приступ или собеседование по поводу работы (автобусам Чикагского управления транспорта в дождливые дни на тебя тоже наплевать). Сегодня я вспомнила о том проржавевшем калеке в первый раз после того, как увидела его погруженным на эвакуатор, увозивший бедолагу в последний путь. И случилось это потому, что мы с Диленом сейчас на своих двоих кругами прочесываем улицы.
Хождение кругами обычно связывают с ситуацией, когда человек потерялся или делает что-то совершенно бессмысленное. Мы не потерялись, но надо признать, что наши усилия прекрасно подходят под определение «бессмысленные». По сути, мы ходим по все расширяющейся спирали, центром которой служит моя квартира.
— Нам надо разделиться, — уже в который раз говорит Дилен.
И я терпеливо объясняю ему, что совсем не жажду искать двоих потерявшихся подростков. Уже в который раз объясняю.
— Джина не потерялась, — говорит он. — Она никогда не теряет дорогу.
И я терпеливо спрашиваю его, почему она звонила мне из Джолиета, если никогда не теряет дорогу.
Дилен умолкает и зарывается подбородком в шарф. Это его движение напоминает мне о Джоне, и мерзкое чудище вновь впивается когтями в грудь.
Когда-то я прочитала о парне, который попал в аварию (на мотоцикле, или на «феррари», или на какой-то другой машине), и ему ампутировали ногу. По ночам он просыпался от того, что у него чесалась пятка, которой не было. Чесалась, хотя была уже где-то на больничной свалке или в печи для сжигания отходов, или еще где-то, где они уничтожают ненужные части тел, не подлежащие повторному использованию.
Нога была отрезана, но в его мозгу она все еще была на месте.
Сколько же еще Джона будет сидеть в моей голове?
Наше хождение по кругу явно не имеет смысла. Но я сделала что могла. И как после каждого решения, после каждого действия, я, конечно же, буду волноваться, и жалеть, и думать о том, что не получилось. Самое главное — не обращать внимания на эти волнения и сожаления, бороться с ними, когда они приходят.
— Что случилось? — спросил Джона, открыв окно.
Я пожала плечами.
— Подожди. — Он захлопнул раму. Через несколько минут он выскользнул из входной двери и подошел туда, где я стояла и ждала его. — Тебе не надо приходить сюда ночью, — сказал он.
Я подбрасывала камешки, которые все еще держала в руке, и они падали на землю.
— Это же Хоув, — ответила я. — Здесь ничего не происходит. — Мне было двенадцать лет, и я была уверена в себе.
Джонз нахмурился и бросил взгляд в сторону дома, но ничего не сказал. Там внутри что-то упало, и я услышала, как засмеялась женщина.
— У мамы будет ребенок, — сказала я.
— Да?
— Она говорит, что это из-за меня.
Мы пошли к железнодорожным путям. Там, вдалеке, за травой и канавами, завыл паровозный гудок. Он достиг нас, прилетев по влажному воздуху ночи.
— Почему? — спросил Джонз, когда мы уже шелестели гравием, насыпанным под рельсы.
— Потому что она пытается удержать папу. — Я ударила носком по, как мне показалось, пустой банке из-под пива и ушибла ногу, а банка покатилась от нас, расплескивая по гравию темную жидкость.
— Ты не виновата, — сказал он и подождал, пока я разотру ушибленные пальцы и верну им чувствительность. Я терпеть не могла ходить в туфлях, и когда меня никто не видел, всегда разувалась.
— Я знаю. Но попробуй скажи это маме.
— Она просто нервничает.
— Нет, — сказала я, вновь принимаясь идти. — Она чувствует себя виноватой.
— Может быть, она попыталась сделать так, чтобы всем было хорошо, а вышло так, что всем плохо.
Ее злость нанесла мне удар ниже пояса. Мама винила меня в том, что станет толстой, пузатой и беременной. Сама заварила кашу, а теперь все валит на других.
— Почему ты ее защищаешь? — спросила я его.
Он остановился.
— Я ее не защищаю. Просто ты все равно ничего с этим не сделаешь. Я имею в виду ребенка. Что толку заводиться из-за того, что она сказала?
Я свирепо посмотрела на него.
— Я не об этом.
— Да? — Он ковырял каблуком гравий.
Мы стояли рядом с железнодорожным переездом. Было тихо. И когда вдруг шлагбаум опустился, перегородив дорогу, когда зазвенели колокольчики и загорелись огни, я вскрикнула.
— Нельзя же переживать по каждому поводу, — сказал Джонз.
И встал в середине железнодорожной колеи.
У меня отвисла челюсть. Я слышала стук колес поезда, перекрывавший звуковые сигналы и колокольчики.
— Не будь идиотом, — завопила я.
— Суть в том, чтобы не реагировать на вещи, которые все равно не исправишь, — сказал Джона. — На вещи, которые тебя нервируют.
— Уходи с путей! — Но он не обращал на меня внимания, поэтому я пролезла под шлагбаум и схватила его за руку. — Пошли отсюда!
Он потянул назад. Он был сильнее. И смог остаться там, где решил стоять.
— Джона, — стала просить я, — ну пожалуйста!
Но меня все равно никто не услышал бы за шумом идущего поезда. А особенно тот, кто должен был услышать, потому что он стоял с закрытыми глазами, расставив руки над рельсами. Иисус на переезде, ждущий, что его собьет миллион тонн несущегося железа.
