Ира задумалась, перебирая в памяти самых молодых из известных актрис, она мало кого могла назвать, но и те явно старше, хоть на пяток лет, да старше.
– Да не забивай себе голову, нет таких, – махнула рукой Ленка. – Известной можно было стать только в Союзе. А потом – все. Отрезало. Кто не успел, тот опоздал. Тусуются, конечно, всякие киношно-театральные дочки-племянницы. Но в собственном соку. Исключительно в собственном соку. Посторонним вход воспрещен.
– Это тебе-то вход воспрещен? Не смеши. Мне кажется, твой Эдик в состоянии не то что фильм под тебя сделать, но и театр какой-нибудь проспонсировать. И эти дочки-племянницы в рот тебе будут заглядывать. Тем более что ты не просто так. Талант у тебя, призвание, это ж и дураку понятно.
– Дураку, может, и понятно, а им, когда они от меня нос воротили, было непонятно. Талант! Призвание! Господи, Ирка, ты в прошлом веке живешь, сейчас и слов-то таких никто не употребляет. А слова от долгого неупотребления забываются вместе с тем, что они означали.
Начисто. К тому же поздно мне уже, тридцать три – это тебе не фунт изюму.
– Скажешь тоже – поздно! Глупости какие. Еще все изменится двадцать раз.
– Это ты по себе судишь. Просидела на печке, как Илья Муромец, вот и кажется, что вся жизнь впереди.
Считай, что тебе повезло, книжки можно хоть в девяносто лет писать, а мой поезд уже ушел.
Ленка не выдержала, достала сигарету и заискивающе взглянула на Иру. Ира невольно поморщилась, наверняка она будет чуять табачный дым в своем кабинете еще дня два.
Но разве можно отказать Ленке, когда она так смотрит?
– Да ладно. Дыми. И как ты собственного здоровья не жалеешь?
Щелкнула зажигалка, застыл в неподвижном воздухе дымок. Затянувшись, Ленка отошла к окошку и, стоя к Ире спиной, весело сказала:
– Не жалею!..
Потом резко повернулась и вцепилась страшным отчаянным взглядом прямо в Ирины зрачки, но говорить, говорить продолжала спокойно и весело, без тени надрыва:
…Не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
– Господи, как ты меня напугала! – перевела дух Ира через минуту, в течение которой до нее доходило, что Ленка просто-напросто читает затертые донельзя есенинские строки. Только Ленка способна так прочесть Есенина, что его не сразу и узнаешь.
– Могу до конца прочесть, – гордо заявила Ленка. – Я помню. Почти все, что читала когда-то, помню. Даже самой удивительно.
– Нет уж! Не надо! Твои способности на большую аудиторию рассчитаны, а у меня одной от таких эстетических впечатлений истерика может случиться. И вообще я Блока больше любила, ты же знаешь.
Предчувствую тебя,
Года проходят мимо,
Все в облике одном –
Предчувствую тебя…
Весь горизонт в огне
И ясен нестерпимо…
Дальше не помню.
– И молча жду, тоскуя и любя, – услужливо вставила Ленка. – Точно! Это как раз для тебя – молча ждать, тоскуя и любя. Говорила я тебе, все время говорила, что мужики охоту любят, чтоб добыча потрудней досталась и чтоб все время быть настороже, потому как желающие умыкнуть всегда тут как тут. А ты вечно раскиснешь, разнюнишься – люблю, жить без него не могу, на край света за ним готова идти!
– Уже не разнюниваюсь! – почему-то разозлилась Ира. – Все. Кремень.
– Ну вот видишь, – старательно не заметила ее злости Ленка. – Поэтому Максим твой и ходит следом как привязанный.
– Он не мой. И уже не ходит. И вообще, был ли мальчик?
Только сейчас она почувствовала, как на нее подействовал коньяк. Ударил все-таки, но не в голову, а в ноги и руки, они стали непослушными и мягкими. Все, больше нельзя ни глотка, ей еще до дома самостоятельно добираться. К Ленке в машину она сесть не рискнет. И Ленке бы не советовала, но знает, что это бесполезно.
– Еще как был! – шутливо возмутилась Ленка. – Я – живой свидетель. Такого мальчика трудно не заметить.
– Был да сплыл. Бросил меня. – Ире тоже захотелось, чтобы подруга ее пожалела.
Но Ленка не пожалела, сразу раскусила ее притворство:
– Я, конечно, не Станиславский, но тебе не верю.
Не мог он тебя бросить.
– А вот и бросил, – настаивала на своем Ира, обиженная недоверием. – Мальчишка, он и есть мальчишка. Как вспыхнул, так и погас. Приревновал на пустом месте.
– Так уж и на пустом? Прости, но опять недоигрываешь, я тебе не верю. Выкладывай как на духу. – Ленка подкатила за спинку соседний стул, сбросила туфли, вытянула ноги, всем своим видом показывая, что приготовилась слушать.
И Ира выложила, но не как на духу, а как было нужно:
– Я позавчера презентацию проводила в Бобровке.
– И как? – подтвердила заинтересованность Ленка.
– Успешно! – усмехнулась Ира. – Встретила там Аксенова. Ну того самого, директора комбината, я еще зимой в командировку ездила.
– Ну и?.. – напряглась Ленка.
– Ну и переспала с ним, приехала в офис только утром. А Максим понял, что я там… В общем, сегодня не появился.
– Ну ты даешь! Так сразу? Ты?! – Ленка быстренько сняла со стула ноги и повернулась к Ире анфас. – И как он?
– Кто? – на всякий случай уточнила Ира.
– Как кто? Аксенов.
– А… Обыкновенно, – пожала плечами Ира. – Ничего особенного. Прост как правда. Ретировался пораньше, я проснулась одна, в чужом доме, на кухне охранник и домработница обсуждают его жену. Хорошо еще избежала классической сцены вытаскивания законной женой случайной любовницы за волосы на порог. Сразу уехала.
Приятного мало.
Она не сказала ни слова не правды. Все было именно так – просто и грубо в этой своей простоте. Она так и не услышала от него обязательной в таких случаях фразы: «Ты такая красивая!» Она так и не почувствовала не то что удовольствия, но даже тени желания.
Он всего лишь расстегнул ее платье, придавил ее всей тяжестью своего тела и очень скоро затих, откинулся на спину, вдавил ее голову себе в ключицу и так уснул.
А она долго лежала без сна и без единой мысли в голове. Она должна была бы ощутить себя разбитой, как тот самый пресловутый коллонтаевский стакан воды, который выпили и выбросили за ненадобностью. Но она не чувствовала себя разбитой, напротив, мирно лежала, уткнувшись носом в его ключицу, и старалась не спугнуть его сон. Да, она понимала, что все было так незатейливо, точно он напился воды, но почему-то ей казалось, что для него, как для выбившегося из сил путника в пустыне, это был глоток, без которого он не мог бы идти дальше. И разве можно сожалеть о том, что дал напиться страждущему в пустыне?
