— Неужели в золотой? — осторожно уточнила Таня. Разговор происходил месяца через четыре после приезда Тани в Париж, и она уже стала привыкать к тому, что в лаборатории никто ни с кем в русском понимании этого слова не разговаривает. «Да», «нет», чисто номинальное приветствие-вопрос «Как дела?», остальное все только по работе. Да и по работе разговоры совсем не такие, как дома, в Москве. Господи, сколько раз она вспоминала, как заведующая отделением Валентина Николаевна стимулировала их выписывать медицинские журналы, как выписывала их сама, как в короткие передышки отдыха они обсуждали разные интересные научные факты или спорили, как относиться к тому или другому событию в мире или очередной медицинской сенсации. Собственно, Таня тогда этих разговоров как раз и не любила. Этим занимались Аркадий Петрович да Валерий Павлович Чистяков. Ее ровесник Ашот, как правило, только вставлял реплики да мирил спорщиков, маленькая Мышка всегда тихо и внимательно слушала, а она, Таня, только презрительно фыркала: мол, спорьте, не спорьте — ни в политике, ни в науке все равно не сможете ничего изменить. За это равнодушие и отрицание всего и вся Аркадий Петрович Барашков ее, кажется, даже презирал. А вот Ашот утешительно говорил, что красивая женщина должна служить украшением общества и ей вовсе ни к чему разбираться в том, как это общество устроено. Где теперь эти беседы, и где теперь этот милый Ашот? Ну, беседы, впрочем, наверное, все так же ведутся. Русские без бесед просто не могут.
Здесь же, в институте, в лаборатории, каждый думал только о себе и своей работе. Мыслями своими никто ни с кем не делился, результатами опытов тем более. Работы шли сугубо индивидуально, каждый знал лишь свой непосредственный кусок, а результаты докладывал только мадам Гийяр, и то не обсуждал их с ней, а просто сдавал дискету, а она уже закладывала эти сведения в свой компьютер, где сама сводила их в одно целое. И почему-то то, что раньше казалось Тане таким верным и правильным, что каждый в работе должен отвечать только за себя, теперь казалось отвратительным и непонятным.
Как же можно развивать дальше какую-нибудь научную идею, если все свои разработки ты словно бросаешь в бездну? Сдал дискету, и никто не ставит тебя в известность о том, правильно ты работал или нет, удовлетворяют ли полученные тобой результаты и привели ли они к какому-то, пусть маленькому, итогу, разгадке или вовсе нет? Но никто не говорил с ней об этом, и Таня тоже молчала. За то время, что она пробыла в институте, во Франции прошли и беспорядки, и выборы и даже стреляли в какого-то кандидата в президенты, а в их лаборатории, как, наверное, и везде, царил заговор молчания и все равнодушными голосами спрашивали только по утрам друг у друга дежурное «Са ва?», что означало «Как дела?», и снова углублялись в свои пробирки и компьютеры. Безмолвные китаянки, которых предпочитали брать на работу лаборантками за их роботоподобную работоспособность и аккуратность, передвигались по комнатам вообще словно тени; скалился молчаливо белозубой улыбкой араб Али-Абу; вообще не разговаривала некрасивая, полноватая, с угревой сыпью на красном лице испанка Камилла; смотрела на всех, будто сова, из-за стеклянной перегородки своего отсека мадам Тийяр, и если с кем-то и установились у Тани человеческие отношения, так это с чешкой Янушкой, которая, во-первых, была ближе ей по своей принадлежности к славянской культуре, а во-вторых, внешне напоминала прежнюю Танину коллегу по работе Мышку.
А еще вспоминала часто Таня фотографию, которая в рамочке висела на стене у отца в его институтском кабинете. На фотографии был запечатлен большой красивый стол в виде подковы, уставленный бутылками с шампанским, фруктами, коробками конфет. В центре этого стола сидела молодая темноволосая женщина и весело, от души улыбалась; слева ее ласково обнимал какой-то очень тучный медузообразный старик, так себе внешне — ни рыба ни мясо, а справа сидел ее, Танин, отец и тоже улыбался — по-молодому счастливо. Рядом с ним чокалась с кем-то молодым Танина мать, и ее светлые волосы, уложенные в молодежную прическу, и белозубая улыбка вполне могли достойно конкурировать с красотой той темноволосой женщины, что сидела в центре. Вокруг этих фигур еще толпились разные веселые люди с поднятыми бокалами, выставляли в объектив какие-то книжки и свидетельства в красивых рамках с гербами, сбоку на столе в роскошной вазе стояла сирень, и вся фотография в целом имела такой счастливый, весенний вид, что для Тани она всегда ассоциировалась с красивой и правильно организованной работой. Танина работа в больнице была совсем другая.
— Где это вы с мамой? — спросила она у отца, когда увидела фотографию в первый раз.
— На банкете в лаборатории иммунологии по случаю завершения одной очень интересной международной конференции. Твоя мама выступала там с докладом, и успешно! Вон ее кто-то поздравляет!
— А что за дама в центре стола?
— О, это Наташа Нечаева, доктор наук, очень интересный человек. Она и есть руководитель этой лаборатории.
— Красивая! — вздохнула Татьяна. — И вообще все красиво — весна, цветы, шампанское… Совсем все не так, как у нас в больнице!
— Смешная ты, — услышала этот разговор Танина мама, Людмила Петровна. — Прежде чем пить на банкете шампанское, надо поработать с животными в вонючем виварии, поторчать в лаборатории с сотнями пробирок, пересчитать не один десяток раз полученные результаты, испытать больше разочарований, чем побед, покорпеть над докладом или статьей, а уж потом запивать все это шампанским. У тебя в больнице радостей побольше, ведь ты практикующий врач: вылечила больного — вот тебе и радость!
— А если похоронила? — скривилась Татьяна.
— Старайся! Думай, читай, спрашивай совета у старших — в этом твоя работа. Чем больше знаешь — тем меньше хоронишь! При совокупности и всех других обстоятельств — денег, оборудования, лекарств…
— Нет, ненавижу больных! — ворчала Татьяна. — Бывают такие, что не только лечить, подходить к ним не хочется!
— Ну, думай, девочка, думай! — говорил ей отец. — В конце концов, ты еще молода. Не хочешь работать в больнице — попробуй поработать в научной лаборатории. Может, понравится. Но суди сама — когда были трудные времена, а они, к сожалению, еще не прошли, большинство исследований закрыли из-за нехватки денег. Сама помнишь, как плохо стали мы жить тогда, да не оправились еще и сейчас. Множество людей побежали от трудностей за границу, но далеко не все нашли там для себя дело. А болеют люди всегда, и никогда хороший врач без куска хлеба не останется! А это тоже немаловажно для жизни!
Вот мудрый папка и включал ее соавтором в свои работы, пока она ковырялась в больнице. Конечно, может, то, что грант выделили именно ей, было и несправедливо по отношению к кому-то, но она тоже не сидела тогда сложа руки! Она работала не хуже других, училась в ординатуре, несмотря на то что ей ее работа не нравилась и часто от вида больных просто тошнило. Зато теперь она понимает побольше многих других, тех, кто работал только в лабораториях и никогда не работал в больнице. Да, она наконец поняла, что знает побольше Камиллы или того же Али. С Али, правда, что взять, он учился в Африке. Но и подружка Янушка, это заметно, иногда не понимает того, что Тане сразу бросается в глаза. Ведь клиническая биохимия потому и называется клинической, что применяется на практике, у больных. А как та же мадам Гийяр может что-то применять на практике у больных, если по образованию она биолог? Правда, в самой их лаборатории больных никогда не бывало, лаборанткам привозили откуда-то кровь, вероятно, из госпиталей или еще из каких-то медицинских центров, это Тане не сообщалось; задача же всех сотрудников лаборатории была проводить исследования по определенным тематикам, докладывать результаты мадам Гийяр, она сама их систематизировала и несла, вероятно, еще куда-то выше. То есть Танина работа, так же как и работа Али, и Камиллы, и Янушки, была вовсе не такой уж самостоятельной.
