А вот у Киры губы онемели. И сказать смогла далеко не сразу.
— Откуда… ты… знаешь?
— В семье грязное белье не спрячешь, дорогая сестричка, — Оксана презрительно скривилась. — Это перед другими ты можешь недотрогу изображать. А я-то знаю. Черную кошку добела не отмыть никогда.
Это был удар под дых — неожиданный и болезненный до тошноты. Съеденная шоколадная булочка с маком взбунтовалась в желудке. Довольное лицо сестры стало расплываться в мутное пятно. Кира поняла, что еще чуть-чуть — и она сделает что-то ужасное, по-настоящему ужасное. И поэтому опрометью вылетела из кафе.
В себя она пришла в районе поворота на Приморский. Как садилась, как заводила машину, как ехала — без понятия. Включился автопилот. Сама Кира просто дышала. Училась дышать заново в состоянии, когда тебя переполняет острый стыд за когда-то давно сделанное. И невыносимо горькое чувство сожаления о том, что нельзя вернуть все назад. И не делать того, что ты уже сделал. Как бы она хотела… Сколько бы отдала… чтобы вернуться хотя бы на пять минут туда, в прошлое. Ей бы хватило пяти минут — чтобы отвесить себе тогдашней пару оплеух. И доходчиво объяснить, что делать можно, а чего нельзя ни в коем случае. Если не хочешь жить потом в грязи всю жизнь.
* * *
— Кирюша, ты сегодня рано, — входная дверь открылась. Это с работы вернулась мать. Раиса Андреевна вгляделась в бедное лицо дочери, привалившейся плечом к косяку, и улыбка сползла с лица капитана Биктагировой. — Кирюша, что-то сучилось?
— Мам, зачем ты ей рассказала? — голос Киры звучал устало и безучастно. — Зачем, мама?
Эксперту-криминалисту потребовалось бы секунд пять, чтобы сообразить, о чем речь. А материнское сердце учуяло беду сразу. Раиса Андреевна поставила сумку на стул, вздохнула и потянула платок с шеи.
— Я не знала, что делать, девочка моя… — голос матери тих, едва слышен. — Я просто не знала, что тогда делать с тобой… Наташа — моя сестра, ближе ее у меня никого нет. У кого я могла просить помощи… совета?
— Ты рассказала дяде Паше!
Раиса Андреевна подвинула сумку, тяжело села на краешек стула.
— Паша очень тебя любит. Как дочь. Он никогда не осуждал тебя. Он, знаешь, сказал мне, что собственными бы руками этого Лекса твоего…
— Вот и пусть бы только дядя Паша знал! — пустой и безжизненный голос сменился криком. — Зачем ты Оксанке сказала?! Зачем?!
— Кирюша… Я только Наташе… Я Оксане ничего не говорила. Да что случилось-то?
— Ничего… — тихо и тоскливо прошептала Кира. Повернулась, прижалась затылком к дверному косяку. — Ничего. Ничего.
Сползла по косяку вниз. Уткнулась лицом в колени. И разрыдалась.
Раиса кинулась к дочери, неловко устроилась рядом, на полу. Гладила по голове, шептала что-то невразумительное, ласковое, успокаивающее. И сама тоже плакала. Совсем как тогда, десять лет назад, когда они вот так же сидели на полу в ванной и ревели, обнявшись.
* * *
На циферблате — два. Два ночи. Негромко тикают часы. На чистой кухне у окна, завернувшись в тонкую шаль, сидит женщина. Смотрит в окно. Просто чтобы куда-то смотреть. Там темно. Черно. Так же, как в мыслях женщины.
Щелкает замок входной двери. Женщина резко встает с места и идет в прихожую. Пришла дочь. Растрепанные темные волосы. Размазавшаяся тушь. Засос на шее. Мать делает шаг, потом еще один. Морщится — дочь вся пропахла спиртным, табаком и резким запахом чужого, мужского парфюма. Снова. В который раз.
— Ну, давай, — Кира пьяно качается, опирается ладонью о стену. — Давай, начинай мне читать нотации.
Терпение капитана Биктагировой лопается. И она отвешивает дочери звонкую пощечину. Потом еще одну. И еще.
Кира молчит. А потом ее губы начинают дрожать. Резко скинув обувь, она хлопает дверью ванной. Скоро оттуда доносится звук льющейся воды. Присев на краешек стула, Раиса Андреевна устало прячет лицо в ладони.
* * *
Смыть с себя все. Чужие запахи. Чужой вкус. Чужие руки. Чьи-то слюна, пот, сперма. Зачем ей это все? Зачем она это делает? Но что-то толкает дальше, несмотря на все чувство отвращения к себе после. Идти вперед. Дойти до края. Или доказать себе, что она и в самом деле — такая. Убить в себе все, что еще сопротивляется. И стать той, какой, не задумываясь, сделал ее Лекс.
Трет кожу до красноты, так, что больно становится. Боль немного отрезвляет, сдувает туман алкоголя с мыслей. И становится еще стыднее и гаже. Она трет мочалкой еще сильнее. Кожа горит. Плечо горит. Стереть бы эту татуировку. Стереть бы память. Все стереть.
Резко выворачивает кран влево. Теплую воду сменяет ледяная струя. Кира отодвигается в дальний край ванной, но воду теплее не делает. Сидит, обняв себя за колени, трясясь от холода и покрываясь пупырышками. Сидит, мерзнет и трезвеет. Только слезы из-под ресниц — горячие.
Дергается дверная ручка. Голос матери из-за двери окликает. Кира лишь сильнее прижимает лицо к коленям. Ей нечего сказать матери сейчас. Ей просто стыдно и хочется побыть одной. Голос звучит все настойчивей, громче, слышно, как все сильнее дергается ручка.
Мама, пожалуйста, не сейчас. Оставь меня в покое сейчас. Я знаю, что я дрянь. Но давай поговорим об этом утром?
Хлипкий шпингалет с хрустом вырывается из косяка. Дверь со стуком отлетает в сторону.
— Кира, почему ты не открываешь?!
Кира машинально прикрывает себя руками, хотя это всего лишь мать. Которая видела ее голенькой в детстве. Которая дала ей жизнь.
— Мама… Ты чего?… Что случилось?
Взгляд Раисы Андреевны сканирует фигуру дочери, сидящей в ванной и прикрывающейся руками. И почему-то именно на руки — особенно пристально смотрит. А потом взгляд резко перемещается к полочке под зеркалом, где стоит стаканчик для щеток… крем… бритва. И Кира вдруг понимает, почему оказался сломанным шпингалет на двери в ванную.
— Мама! Ты что подумала?! Что я тут вены себе режу?! — тот алкоголь, что не выветрился после ледяной воды, испаряется сейчас — под действием адреналина. — Кто режет вены безопасной бритвой!
— Все можно сделать — было бы желание… — Раиса Андреевна вдруг хватается рукой за косяк и медленно оседает на пол. — Ты прости меня, родная, за то, что я тебя ударила. А ты тут так долго… не отвечаешь… Полгода назад в Калининском районе случай был… суицид как раз безопасной бритвой. Не успели… не спасли мальчика… — Раиса Андреевна приваливается бокомк серой плитке и прикрывает глаза. Медленно стекает из-под ресниц слеза. Одна, вторая. — Хорошо, что я ошиблась. Ты прости меня, Кирюша. Прости, доченька.
Кира встает. Ее трясет от холода и стыда. Протягивает руку, кое-как кутается в полотенце. Держась за стену, выбирается из ванной и садится на пол, рядом с матерью. Утыкается носом в материнское плечо.
