А сам Давид в это время как пацан-девятиклассник пытается придумать, как бы ему заговорить с девушкой.
Заговорить!
Это же просто, сложил два-три слова, и даже если слова чушь — девушка, как минимум, посмеется над ними, контакт уже начнется.
А нет, не хотелось казаться идиотом…
Какие красивые у вас игры светотени…
Дурацкая фраза, такая банальная в качестве стартового комплимента художнице, и почему-то самому Давиду она показалась немыслимо пошлой, будто в каждом слове той фразы на самом деле пряталось “я хочу вас трахнуть немедленно, не сходя с этого места”.
И думалось Давиду, что Надя глянет на него и отвернется, возмущенная столь безыскусным и наглым подкатом, а она…
…Улыбнулась ему.
Это был конец, фаталити, апокалипсис.
Как можно мнить себя уже наевшимся “свободных отношений”, замахиваться на цель “построить семью” и вот так терять голову от одной только случайной улыбки?
Как можно вот так влипать и в то же время быть молодым самовлюбленным кобелем, который не выходит из дома без трех презервативов в кармане, а чувством собственного достоинства может сшибить с неба солнце?
А он потерял… И влип…
Эта улыбка будто начинает рождение сверхновой в его груди. И хочется, чтобы эта улыбка с Надиных губ больше не сходила. Вообще никогда. И про себя он уже зовет её Надей, хотя они даже не знакомились. Просто потому что он не сможет наскрести в себе самообладания на какую-нибудь Надежду Сергеевну.
У вас красивые скулы…
Он никогда не думал, что одной лишь фразы такого рода ему будет достаточно, чтобы пропасть.
Он не был идиотом, он знал, что женщины находят его привлекательным, это уже давно не было новостью. Лет с четырнадцати, поди, когда пошла мода дарить валентинки, и когда вдруг оказывалось, что открыточек в виде сердечек Давид Огудалов получил с первого же раза больше, чем трое его друзей вместе взятых.
— Куплю отворот, за любые деньги… — билось в голове Давида, а ладонь уже ложилась на Надино бедро, а глаза уже поблескивали триумфом, задевая лица тех неудачников, которых ждал облом. Нет, вряд ли они предполагали, что Давид трахнет Надю, прямо не выходя из галереи, но они прекрасно понимали, что это ждет его в ближайшее время. И завидовали.
А у него срывало последние гаечки с предохранителей. И не оставалось сил терпеть, ждать, куда-то ехать, нужно было прямо сейчас, и ни часом позже.
Опять-таки, если бы Давид не был прагматиком — он бы решил, что Надя Соболевская — настоящая ведьма, взяла и приворожила его, или что там у него какая-нибудь связь истинной пары в душе зачесалась.
И думалось ему, что секс все исправит, что нужно просто сбросить это напряжение, нужно просто взять её — ту, что взяла и вытеснила из головы Давида все его мысли.
И был он, тот торопливый секс в кладовке, яркий, как взрыв, и краткий до безумия.
Его не хватило. Совершенно. Да и на что его могло хватить?
А потом…
Потом Давид смотрел ей вслед…
Ну, точнее, не ей, а её уже скрывшемуся за поворотом такси. Сути это не меняло.
Даже имени не спросила…
Что это было вообще?
А ведь он заехал предложить ей работу…
Да-да, работу. Заказчик Давида внезапно захотел, чтобы в его гостиной был во всю стену его портрет, и не какой-нибудь — а чтобы “в стиле Соболевской”. И чтобы писала его именно “рука мастера”.
Головная боль, на самом деле, потому что теперь проект под этот "арт-объект" переделывать придется, но клиент хорошо платил за свои капризы.
И все-таки, это было дело рук матери, Давид был уверен. Она решила столкнуть сына с Соболевской не мытьем, так катаньем.
Если говорить по-честному, во всей Москве сложно найти худо-бедно значимого в искусстве человека, который не знаком с Тамарой Львовной Огудаловой хотя бы заочно.
А Юрий Андреевич Левицкий был племянником друга Тамары Львовны. Задурить ему голову россказнями о редком таланте молодой художницы, и о том, что “сейчас она нарисует вам задешево, а потом ваша гостиная будет шедевром российского искусства”, матери явно было несложно.
В общем… Давид приехал предлагать Соболевской работу, да. Насколько он успел понять до выставки — у Надежды не то чтобы наплыв заказов, но бывают провалы. От большого и выгодного заказа она не откажется.
Ну, и он был искренне уверен — мама в который раз потерпит поражение. Наде просто нечем его заинтересовать. Заколебавшемуся материнским сватовством Давиду немного хотелось отомстить. Совсем чуточку. В уме.
А выходит так, что Давид возвращается домой после выставки и звонит маме.
Адрес и телефон Нади достать проще некуда, зря богиня мнит о себе очень уж много.
— Ну что, ты познакомился с Наденькой? — щебечет мать. Просто соловьем заливается.
— Не успел, — хладнокровно врет Давид, чувствуя себя школьником, рассказывающим сказки об украденном дневнике. — Приехал слишком поздно, её уже не было. Я заеду к ней завтра, только скажи адрес.
Не хочется признавать свое поражение и давать в руки матери такой козырь… Дай ей волю — и Надя появится в жизни Давида ровно в таком количестве, что он точно усомнится в идее переезда. А все же решено и спланировано.
Так что мама не узнает о том, что его все-таки проняло. Пока — не узнает. Пока Давид не придумал, что ему с этим делать.
Что ему делать с Надей…
Заехать к ней завтра. Да, пожалуй, хорошая мысль.
Взять себя в руки, выдохнуть, поговорить уже наконец о работе
Хочется иного.
Хочется поехать не завтра утром, хочется рвануть прямо сейчас. Догнать беглянку, завалить её на первую попавшуюся постель и драть её столько времени, сколько понадобится, чтобы её язык совершенно перестал ворочаться во рту.
Отношения её не интересуют с ним, ишь ты…
Оборзевшая, невесть что о себе возомнившая богинька.
Мама называет адрес, обещает даже утром позвонить и спросить — дома ли Надя.
Ну да, ну да, конечно, исключительно из благих побуждений. Ладно, мама, что уж с тобой делать. Все равно по-твоему не будет.
После разговора с матерью Давид ловит себя с поличным — за рабочим столом, у листа бумаги, с карандашом в руках.
И это просто выходит за всякие рамки, потому что он уже давно не рисовал просто так, для себя, для настроения, наверное, с института. Эскизы, интерьеры и все, что по работе, — много и запросто.
А тут пальцы скользят над листом, карандаш очерчивает контур изящного подбородка. Давид — не профессиональный портретист, хоть навык рисовальный и не теряешь с годами. Рисунок выходит больше техничный, набросок, не портрет.
Какие у неё глаза?
Серо-синие, такого редкого оттенка. Он успел заметить, за время их краткой беседы. И не море, и не небо.
В груди будто ворочается спящий медведь при воспоминании об этих глазах.
В голове слегка гудит, глаза будто нарочно снова ползут к листку с записанным адресом и думается — а спит ли она сейчас? И вспоминает ли о нем?
Хочется. До нервной лихорадки, сводящей пальцы, хочется, чтобы она думала именно о Давиде. Так же, как он думает сейчас о ней, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь туман этого наваждения…
А еще лучше — сильнее, чтобы валялась сейчас на мятой простыне где-то там, думала о его члене и трахала сама себя своими тонкими пальчиками. И чтобы скулила, умирала от пустоты, ведь это совсем не то.
Нет, это совершенно ни в какие рамки…
Что это за озабоченный пубертат накануне тридцати, а?
И с этим точно надо что-то решать. Оставлять это на самотек внезапно не кажется разумным решением. Потому что вот в таком состоянии — Давид может из самолета вылететь во время посадки, просто потому что если его будет ломать хотя бы вот так, как сейчас — он на месте не усидит.
Этак можно и нешуточно увлечься, и передумать насчет переезда. Нужно как-то взять это под контроль. Успокоиться. Насытиться ею.
Ну, допустим, хочет Давид Соболевскую. Хочет. Пусть не так, как любую другую девушку, но все-таки — только хочет, не даром на кончике языка до сих пор мерещится её вкус. Солоноватый, пряный. И как же жаль, что только мерещится…
