все идет неплохо. По крайней мере, я очень хочу в это верить.
Секунды перемалываются в жерновах времени, превращаясь в вечность, тянущуюся, словно жвачка. Сколько времени я уже лежу? Минуту? Полчаса?
Детский крик прорезает напряженную тишину операционной, и я распахиваю глаза чуть шире. Он жив! Мой ребенок кричит, а значит он жив! Это самое-самое главное! Остальное мы переживем, с остальным мы справимся!
Кажется, из глаз брызгают слезы, потому что изображение реальности вдруг резко мажется и плывет. Чувствую, как мне на грудь кладут малыша. Живого, теплого и такого моего.
Тяну носом его волшебный запах и погружаюсь в блаженную негу. Это ощущение не сравнить ни с чем! Ни с какими радостями жизни! Это абсолютное безусловное счастье, которое наполняет, переполняет, выливается через края и затапливает собой действительность.
Крошечные ручки, крошечные ножки, носик, глазки – это все мое. Любимое и бесконечное родное. Я с обожанием скольжу взглядом по собственному ребенку, когда внезапно у меня его отнимают. Настигшее чувство пустоты подобно удару под дых – резкое и болезненное.
Куда его несут? Почему забрали? Мы с ним ведь только-только повстречались!
Я открываю рот, чтобы прокричать терзающие меня вопросы, но тут раздается оглушающий приговор «общий наркоз».
– За-зачем? – лепечу я. – Я нормально себя чувствую…
Мне не отвечают. А затем на лицо опускается маска:
– Вдохните кислород, – доносится до меня команда, которую я послушно выполняю.
Окружающий мир стремительно теряет краски, а затем и вовсе погружается в густую непроницаемую мглу.
* * *
Просыпаюсь, потому что меня потряхивает. Как от жуткого холода, хотя по ощущениям в палате довольно тепло. Тщетно пытаюсь унять дрожь и озираюсь по сторонам. Оцениваю, где я, что со мной и сколько сейчас времени.
Белые стены палаты безошибочно указывают на то, что я в больнице. Солнце за окном сигнализирует о том, что сейчас еще день. Интересно, сколько я проспала? Пару часов или целый день?
С трудом соображая, принимаю сидячее положение, но меня ведет в сторону. Едва успеваю подставить руку, чтобы не свалиться с койки. Тело ноет и ощущается как один большой синяк. Такое чувство, что по мне раз двадцать проехался каток. Туда-сюда.
– Морозова, – в палату заходит мужчина в белом халате. – Как ваше самочувствие?
– Ну-у… Нормально, – выдаю с натяжкой.
На самом деле мое состояние невообразимо далеко от нормального, но, учитывая то, что мне пришлось пережить, жаловаться было бы глупо.
Врач задает мне еще несколько общих вопросов, и, уходя, обещает, что меня скоро переведут в общую палату.
– А ребенок? – встревоженно бросаю ему вслед. – Когда я его увижу?
– Неонатолог подойдет к вам в ближайшее время. Ожидайте.
Растерянно киваю и вновь опускаюсь на подушку. В голове туман, а в душе зреет беспокойство. Правильно ли, что мой малыш столько времени проводит без меня? Чем его там кормят? В порядке ли он?
Я даже толком не успела разглядеть своего ребенка, а материнский инстинкт уже включился на полную мощность. Собственные переживания, тяготы и даже физическая боль ушли на второй план, и голову заполонили мысли о Дане.
Даня… Надо же, про себя я именно так его называю. Значит, это действительно его имя. Значит, ему суждено жить с ним.
Закрываю глаза и в памяти вспыхивает лицо Вавилова. Красивое, немного строгое, с горящими синими глазами. Интересно, он почувствовал, что у него родился ребенок? На каком-нибудь глубинном подсознательном уровне? Екнуло ли сердце, когда его сын сделала первый вдох?
Поджимаю губы и качаю головой в ответ на собственные мысли. Должно быть, я еще не до конца отошла от наркоза, раз в голову лезет такая чепуха. Ну, конечно, Александр ничего не испытывает! Он ведь знать не знает, что Даня – его плоть и кровь!
Наверняка Вавилов сейчас завтракает на веранде своего роскошного особняка, неспешно попивает кофе и читает утренние новости. Он собран, аккуратно одет, а рядом с ним, улыбаясь и поглаживая его руку, сидит красавица жена. Они обсуждают планы на день, обмениваются нежными взглядами и наслаждаются каждым мгновением совместной жизни.
А я здесь. Лежу совсем одна. Измученная, уставшая, истерзанная неведеньем. Контраст наших миров настолько очевиден, что о нем даже говорить бессмысленно.
Распахиваю веки и перевожу взгляд в окно. Вьюги больше нет. Снегопад прекратился, а из-за серых туч выглянуло солнце. Погода налаживается, и я очень надеюсь, что наша с Даней жизнь тоже наладится.
– Шум в сердце? – недоуменно переспрашиваю я. – Что это значит?
– УЗИ показало, что имеет место дефект межжелудочковой перегородки, – терпеливо поясняет врач.
– Та-ак, – медленно тяну я, пытаясь осознать услышанное. – И вот с этой перегородкой у него что-то не в порядке?
– Именно. Изначально у плода перегородка образуется из составных частей. На четвертой-пятой неделе беременности они должны точно сопоставиться и соединиться друг с другом, как в конструкторе Лего. Если же этого по каким-то причинам не происходит, в перегородке остается отверстие, или дефект.
Слова врача звучат пугающе. Даже несмотря на то, что он произносит их спокойным профессиональным тоном.
Я сцепляю руки на коленях и дрожащим голосом уточняю:
– И что? Это… Это же не смертельно?
– Нет. Сейчас состояние ребенка стабильно. Он хорошо ест, да и остальные жизненные показатели в норме.
С души как будто груз сняли. Аж дышать легче стало.
– Хорошо. Что дальше?
– Смотрите, Ангелина, мы предполагаем несколько вариантов развития событий. Первый и самый благоприятный – дефект закроется сам, спонтанно. И если не появятся другие симптомы, то можно спокойно ждать несколько лет и потом уже делать прогнозы.
– А второй вариант? – спрашиваю боязливо.
– Если же появятся какие-либо признаки недостаточности сердца, то для начала будет назначена лекарственная терапия. На фоне приема препаратов симптомы могут пройти или уменьшиться. Но если с течением времени ничего не меняется, если размеры сердца увеличиваются и размеры дефекта на УЗИ остаются прежними – надо делать операцию.
– И о каком времени идет речь? – мои губы дрожат, но волю слезам не даю. Сейчас они не помогут.
– Лучшие результаты хирургии бывают после устранения больших дефектов в возрасте до двух, максимум, трех лет, когда у ребенка есть признаки сердечной недостаточности. Тогда еще все процессы обратимы, – отзывается доктор. – Но давайте поговорим об этом позже. Сейчас наша задача следить за весом и общим состоянием ребенка. Ну и
