моей коже, и холодного, спертого воздуха. Внутри дома царит полумрак. Тусклый свет проникает в окна, постепенно угасая по мере того, как солнце скрывается за серыми грозовыми тучами.
Мне кажется, что я должна начать свой рассказ со слов: «Была темная бурная ночь…».
Я поднимаю глаза и улыбаюсь, увидев черный ребристый потолок, состоящий из сотен тонких, длинных кусков дерева. Над моей головой висит большая люстра, золотая сталь, искривленная в замысловатом дизайне, с кристаллами, свисающими с кончиков. Она всегда была самой ценной вещью бабушки.
Черно-белые клетчатые полы ведут прямо к черной парадной лестнице — достаточно большой, чтобы на ней поместилось пианино, — и перетекают в гостиную. Мои ботинки скрипят по плитке, когда я прохожу дальше внутрь.
Этот этаж в основном представляет собой открытую концепцию, что создает ощущение, будто чудовищность дома может поглотить вас целиком.
Гостиная находится слева от лестницы. Я поджимаю губы и оглядываюсь вокруг, ностальгия ударяет мне прямо в нутро. Пыль покрывает каждую поверхность, и запах нафталина просто ошеломляет, но все выглядит точно так же, как я видела его в последний раз, прямо перед смертью бабушки в прошлом году.
Большой камин из черного камня находится в центре гостиной у крайней левой стены, а вокруг него стоят красные бархатные диваны. В центре стоит богато украшенный деревянный журнальный столик, на нем стоит пустая ваза из темного дерева. Раньше бабушка наполняла ее лилиями, но теперь она собирает только пыль и тушки жуков.
Стены оклеены черными обоями с узором пейсли, которые дополняют тяжелые золотистые шторы.
Одна из моих любимых деталей — большой эркер в передней части дома, из которого открывается прекрасный вид на лес за поместьем Парсонс. Прямо перед ним стоит красное бархатное кресло-качалка с подходящим табуретом. Бабушка обычно сидела в нем, смотрела на дождь, и говорила, что ее мать всегда делала то же самое.
Клетчатая плитка переходит в кухню с красивыми черными шкафами и мраморными столешницами. Массивный остров расположен посередине, и с одной стороны стоят черные барные стулья. Мы с дедушкой часто сидели там и смотрели, как бабушка готовит, наслаждаясь тем, как она напевает себе под нос, готовя вкусные блюда.
Отгоняя воспоминания, я подбегаю к высокой лампе у кресла-качалки и включаю свет. Я облегченно вздыхаю, когда от лампы исходит мягкое маслянистое свечение. Несколько дней назад я позвонила, чтобы коммунальные услуги были включены на мое имя, но никогда нельзя быть слишком уверенным, когда имеешь дело со старым домом.
Затем я подхожу к термостату, и цифра вызывает еще одну дрожь в моем теле.
Шестьдесят два чертовых градуса.
Я нажимаю большим пальцем на стрелку вверх и не останавливаюсь, пока температура не становится равной семидесяти четырем. Я не против более прохладной температуры, но я бы предпочла, чтобы мои соски не прорезали всю одежду.
Я оборачиваюсь назад и встречаю старый и новый дом — дом, в котором живет мое сердце с тех пор, как я себя помню, даже если мое тело покидало его на некоторое время.
И тогда я улыбаюсь, наслаждаясь готической славой поместья Парсонс. Так оформили дом мои прабабушка и прадедушка и этот вкус передается из поколения в поколение. Бабушка говорила, что ей больше всего нравилось, когда она была самой яркой вещью в комнате. Несмотря на это, у нее все еще был вкус стариков.
Я имею в виду, действительно, почему у этих белых подушек кружевная кайма вокруг и странный, вышитый букет цветов посередине? Это не мило. Это уродливо.
Я вздыхаю.
— Ну, бабушка, я вернулась. Как ты и хотела, — шепчу я в мертвый воздух.
— Вы готовы? — спрашивает мой личный помощник рядом со мной. Я бросаю взгляд на Мариетту, отмечая, как она рассеянно протягивает мне микрофон, а ее внимание приковано к людям, все еще проникающим в небольшое здание. Этот местный книжный магазин не был рассчитан на большое количество людей, но каким-то образом он все равно работает.
Полчища людей набиваются в тесное помещение, выстраиваются в единую линию и ждут начала автографа. Мои глаза блуждают по толпе, беззвучно считая в уме. Я сбиваюсь со счета после тридцати.
— Ага, — говорю я.
Я беру микрофон, и после привлечения всеобщего внимания ропот затихает. Десятки глаз устремляются на меня, вызывая румянец до самых щек. Это заставляет мою кожу покрываться мурашками, но я люблю своих читателей, поэтому я преодолеваю это.
— Прежде чем мы начнем, я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы пришли. Я ценю каждого из вас, и я невероятно взволнована встречей с вами. Все готовы?! — спрашиваю я, нагнетая волнение в своем тоне.
Не то чтобы я не была взволнована, просто я склонна испытывать невероятную неловкость во время подписания книг. Я не естественна, когда дело доходит до социальных взаимодействий. Я из тех, кто смотрит вам в лицо с застывшей улыбкой после того, как вам задали вопрос, пока мой мозг обрабатывает тот факт, что я даже не слышала вопроса. Обычно это происходит потому, что мое сердце слишком громко стучит в ушах.
Я устраиваюсь в кресле и готовлю свой карандаш. Мариетта убегает решать другие вопросы, а мне быстро желает удачи. Она была свидетелем моих казусов с читателями и склонна смущаться вместе со мной. Видимо, это один из недостатков работы изгоем в обществе.
Возвращайся, Мариетта. Гораздо веселее, когда смущаюсь не только я.
Первая читательница подходит ко мне, моя книга «Странник» в ее руках, с сияющей улыбкой на веснушчатом лице.
— Боже мой, как здорово познакомиться с вами! — восклицает она, почти пихая книгу мне в лицо.
Абсолютно мой ход.
Я широко улыбаюсь и осторожно беру книгу.
— Мне тоже очень приятно с вами познакомиться, — отвечаю я. — И привет, команда «Веснушки», — добавляю я, проводя указательным пальцем между ее лицом и моим. Она немного неловко смеется, ее пальцы проводят по щекам. — Как тебя зовут? — поспешно спрашиваю я, пока мы не увязли в странном разговоре о состоянии кожи.
Боже, Адди, что если она ненавидит свои веснушки? Тупица.
— Меган, — отвечает она, а затем произносит имя по буквам. Моя рука дрожит, когда я аккуратно пишу ее имя и краткую благодарность. Моя подпись небрежна, но это отражает всю полноту моего существования.
Я возвращаю книгу и благодарю ее с искренней улыбкой.
Когда подходит следующий читатель, на моем лице появляется напряжение. Кто-то смотрит на меня. Но это чертовски глупая мысль, потому что все смотрят на меня.
Я пытаюсь не обращать на это внимания и одариваю следующего читателя широкой улыбкой, но это
