– Но с другой стороны, – продолжала она, – этот сынок сам может оказаться отпетым мерзавцем, и хотя у него с третьей женой отца был бурный роман, он хочет нагадить ей, потому что на самом деле является скрытым педерастом и втайне ненавидит всех женщин…
– Придумано очень запутанно.
– Ужас до чего! – согласилась Мэри с радостной улыбкой. – Путаница и белиберда такая, что любо-дорого… Как раз для меня! В конце все, конечно, разрешится. Так всегда бывает. Вот тогда-то и узнаем, кто негодяй, а кто хороший. Мне нравится, когда все встает на свои места. Эта нынешняя галиматья… Кстати, что ты будешь пить?
– Хорошо бы кофе.
– Ты пьешь слишком много кофе и злоупотребляешь этой едой в забегаловках. Хоть раз в кои-то веки дай накормить тебя по-человечески. Посиди у камина, пока я закончу возиться с сандвичами, а потом побалуем себя шоколадным муссом.
Джини улыбнулась. Она знала, что спорить с Мэри столь же бесполезно, сколь опасно мешать ей на кухне. Она, как и было велено, села у камина и с удовольствием оглядела эту комнату, так хорошо знакомую. Само пребывание здесь всегда вселяло в нее чувство уверенности и умиротворения. Находясь у Мэри, Джини чувствовала себя вполне умиротворенной и довольной жизнью.
Джини не помнила своей матери, та умерла, когда дочь была совсем крошкой. В памяти осталась лишь бесконечная череда лиц, сменявшихся возле ее кроватки: няни, отцовские друзья, которых он периодически заарканивал, чтобы присмотреть за малюткой. Джини не очень нравилось вспоминать те времена, но она с поразительной ясностью помнила день, когда в ее жизни появилась Мэри.
Джини было пять лет, и как-то раз Сэм приехал домой с этой импульсивной, не привыкшей к порядку и прямодушной молодой англичанкой. Возникший между ними роман напоминал торнадо, и отец с ходу заявил дочери, что это его новая жена. Мачеха сразу понравилась Джини, и девочка быстро привязалась к ней. Сэм все время находился в разъездах, а теперь возле нее впервые появился человек на время, достаточно долгое, чтобы его можно было успеть полюбить. С тех пор она обожала Мэри и целиком доверяла ей.
Через пять лет замужества Мэри наконец пришла к выводу, что не может больше терпеть измены Сэма, его непрерывные разъезды по дальним странам и все более ожесточенное пьянство. Без всякой злобы она довела все это до сведения мужа, после чего они буднично и довольно дружелюбно развелись. Следующий год, девять месяцев из которого отец провел за границей, Джини жила в Вашингтоне. Последовала новая череда нянек и отцовских друзей, но когда об этом узнала Мэри, она в присущей ей ясной и твердой манере растолковала Сэму, что так дело не пойдет.
Поскольку отец не мог воспитывать дочь, Джини пришлось поехать в Англию и поселиться там. Она училась в старой школе, которую когда-то посещала и Мэри. До второго замужества мачехи оставалось еще семь лет, и в то время, находясь в весьма стесненных финансовых обстоятельствах, они вдвоем жили в деревенском доме в Кенте. Предполагалось, что Сэм будет регулярно навещать дочь, и в первый год он действительно делал это, но потом одно за другим посыпались оправдания. Мэри ворчала, упрекала, спорила, но Сэм неизменно отвечал: «Ну ладно, ладно, оставь меня в покое. На обратном пути заеду». И улетал: на Ближний Восток, на Дальний Восток, в Афганистан – куда только его не заносило! Иногда он вспоминал о своем обещании заехать, иногда забывал.
Но Мэри всегда была рядом. Сейчас, когда Джини думала о ней, она ни на секунду не испытывала той путаницы и боли, которые отличали ее любовь к отцу. Ее чувства по отношению к Мэри были просты и спокойны, такими же они остались и после того, как та вышла замуж вторично, когда Джини уже исполнилось семнадцать. С тех пор эти чувства не замутило ничто, а после того, как Мэри овдовела, их связь стала еще крепче. Джини любила Мэри и доверяла ей как никому другому. У нее была только одна тайна от мачехи: она ни словом не обмолвилась ей о том, что произошло с ней тем летом, когда, вконец запутавшись и убегая от собственной юности, она уехала в Бейрут.
«Мой единственный секрет», – думала теперь Джини, глядя вокруг себя. На какое-то мгновение Джини охватила тревога, но она с легкостью справилась с мимолетным ощущением. Эта комната успокаивала, убаюкивала ее. Мэри обладала даром делиться своим счастьем с окружающими, и в этом отношении комната очень напоминала хозяйку. Она располагалась в боковой части высокого и нескладного дома в Кенсингтоне, и именно в ней Мэри предпочитала проводить большую часть времени. Именно здесь Мэри устраивала свои частые и знаменитые приемы, на которых собиралась самая разношерстная публика. Именно здесь Мэри смаковала свои излюбленные детективные романы и писала акварели, которые любовно называла «мазюкалками».
Комната была просторной, радостной, старомодной и непретенциозной. Она многое могла рассказать о прошлом Мэри, о ее крепкой привязанности к друзьям и семье. «Самое большое достоинство Мэри, – думала Джини, – это ее преданность друзьям живущим и такая же верность и любовь по отношению к друзьям ушедшим».
Комната была полна безделушек, сохранившихся с детских лет самой Мэри, по стенам висели картины внушительных размеров викторианской эпохи, написанные маслом дедушкой Мэри. Полки были уставлены книгами ее отца-дипломата. Каким-то загадочным образом все это умещалось в комнате, и без того забитой всяким барахлом, собранным в течение жизни самой Мэри: итальянской керамикой, марокканскими коврами, расшатанными бронзовыми столиками, привезенными с Дальнего Востока. Мэри была заядлой путешественницей и к тому же обожала всякие экзотические мелочи. «В чем я не могу себе отказать, – признавалась она, – так это во всяком хламе». Именно поэтому рядом с полученной в наследство мебелью XVIII века в стиле чиппендей соседствовала чудовищная ваза, купленная на каком-то восточном базаре. Тут же примостилась розовая фарфоровая кошка, толстая до безобразия, которую Джини когда-то подарила Мэри на день рождения. Это было давным-давно в Вашингтоне, когда Мэри с Сэмом были еще мужем и женой, а самой Джини, уже тогда обожавшей свою мачеху, исполнилось шесть лет.
Все эти предметы также свидетельствовали о том, что любовь и чувства значили для Мэри гораздо больше, чем вкус. Взять хотя бы безвкусный витраж, подаренный Сэмом в порядке компенсации за один из его «отрывов», как он это называл. Здесь же был представлен и весь багаж, оставшийся после второго брака Мэри: колена и катушки от спиннингов, набитая опилками голова оленя на стене с табличкой, где были выбиты сведения о том, где и когда сэр Ричард подстрелил этого благородного зверя. Здесь стояли книги Ричарда, его трубки, шахматы и все остальное, приобретенное им и Мэри за границей, где Ричард занимал различные дипломатические посты. «Неужели от всех этих вещей тебе не бывает грустно?» – спросила Джини через несколько месяцев после его смерти. «Грустно? – удивилась Мэри. – Что ты, милая, наоборот. Они возвращают мне его».
