И тут, стоило Соне только вспомнить эти слова – непонятно почему вспомнить, ведь они совсем забылись! – только произнести их про себя, как все ее бессвязные, тревожные, казавшиеся неразрешимыми мысли словно осветились у нее в голове мгновенной вспышкой.
«В этом все дело! – задыхаясь от неожиданности и ясности своей догадки, подумала она. – Этого я хотела, за этим сюда приехала. Потому я и к Алле Андреевне так... Она-то наверняка знает, что это такое!»
Соня почувствовала такой восторг, как будто в ее жизни произошло что-то очень существенное, может быть, главное. Хотя на самом-то деле – ну что особенного произошло? Не побежит же она теперь расспрашивать Петину мамашу: а скажите-ка вы мне, что это за жало у жизни такое, что за ценности?
Но рассыпанные осколочки если не собрались в ясный узор, то по крайней мере стронулись со своих случайных мест. И Соня закрыла глаза с такой блаженной улыбкой, какая бывает на лице у женщины только после ночи любви.
Если Соне непонятно было, почему она живет в Москве, то еще непонятнее было ей, почему живет она именно с Петей Дурново. Потребности непременно находиться при мужчине она не чувствовала ни прежде, ни теперь. Большая любовь? Точно нет. Сердечная благодарность? Петя, конечно, относился к ней душевно, но причин чувствовать к нему за это какую-то особенную благодарность Соня не находила.
В общем, об этом лучше было не задумываться: размышления на эту тему не вносили в жизнь ясности, наоборот, добавляли смуты. Если можно было отнести такое слово, как «смута», к Пете, который весь был воплощенная ясность и каждый поступок которого Соня могла предсказать раньше, чем сам он собирался его совершить.
Может, это было и не очень правильно – то, что у молодой женщины мужчина, с которым она живет, находится где-то на окраине сознания, едва ли не в слепом его пятне. Но правильно это или нет, Соня не задумывалась. В конце концов, на то и слепое пятно, чтобы происходящее в нем не требовало решительных действий и размышлений.
Кое-какое действие она, впрочем, все же предприняла, правда, без особенных размышлений: уволилась со студии.
Ее работа на «ТиВиСтар» закончилась так же буднично, как и начиналась. Соня просто не пошла туда, когда ее в очередной раз вызвали на съемки. Она хотела было устроить отвальную, полагая, что не стоит обижать людей, с которыми проработала почти год, – девчонок из массовки, гримерш, осветителей. Но когда относила на студию заявление об уходе, то поняла, что никто на нее за отсутствие отвальной не обидится. Никто здесь не обратил внимания на ее уход, как когда-то никто не обратил внимания на ее появление.
Московское безразличие смотрело на нее своими пустыми глазами отовсюду, и ничего с этим нельзя было поделать.
Распрощавшись со своей вялой студийной жизнью, Соня сразу устроилась работать в парикмахерскую неподалеку от дома. Это была единственная в окрестностях парикмахерская, которая по какой-то случайности еще не стала дорогим салоном и в которой у Сони не потребовали солидных документов, удостоверяющих ее мастерство, просто попросили сделать стрижку – вот нашей Ирочке, она как раз хотела попробовать что-нибудь оригинальное – и, посмотрев на результат, приняли на работу.
Петя, к Сониному удивлению, обрадовался такой перемене в ее биографии. Хотя, может, удивляться не приходилось: работу «на мыловарне» он считал верхом неприличия и бессмыслицы, и, наверное, по сравнению с «ТиВиСтар» даже парикмахерская показалась ему приемлемой.
Матери он рассказал о Сониной новой работе за завтраком. Алла Андреевна только плечами пожала.
– Разве ты умеешь стричь? – спросила она.
– Умею, – кивнула Соня.
Ни вопросов о ее новой работе, ни каких бы то ни было оценок больше не последовало. Алла Андреевна допила чай и ушла в университет. И зачем в таком случае вообще было спрашивать?
«Да ну, есть о чем печалиться! – подумала Соня. – Нравится ей моя работа, не нравится... Что она мне, родная?»
Что печалиться стоит только о том, что связано с родными людьми, она поняла, когда ушел отец. И с тех пор как она это поняла и перестала брать к сердцу людей посторонних, жизнь стала легко раскрывать ей свои тайны, да и оказалось, что и тайн никаких в общем-то нет.
Только Москва не раскрывала ей ничего – оставалась загадкой.
Была суббота, и с утра Соня собралась на базар. То есть не на базар – назвать этим жарким южным словом чахлые лоточные ряды, которые располагались по выходным на Смоленской площади, у нее язык не поворачивался. Но Петя так искренне радовался тем блюдам, которые она готовила и которые ей самой казались самыми обыкновенными, да, конечно, такими и были, – что по выходным Соня обычно становилась к плите. К тому же и неудобно было перед Аллой Андреевной: как ни относись хоть к ней самой, хоть к наскоро обжаренным ею готовым отбивным, но односторонне пользоваться ее кухонными усилиями Соне не хотелось.
Поэтому она отправлялась по субботам на рынок.
Готовить Соня не то чтобы не умела – просто не чувствовала к этому занятию того призвания, которое позволяет вкладывать в готовку всю душу; она была убеждена, что только в этом случае получается что-нибудь толковое. Именно так готовила мама, когда отец еще жил с ними, – вдохновенно, счастливо, так же, как и вообще жила тогда... Потом мама стала готовить обыкновенно. И хотя еда у нее все равно получалась по-южному основательной, но это стала просто еда – такая, чтобы можно было ею насытиться, ничего более.
И точно так же готовила теперь Соня.
У входа на рынок переминался с ноги на ногу потасканного вида долговязый мужик. Глаза у него горели тем лихорадочным огоньком, причину которого понять было нетрудно. В руке он держал пять полуувядших тюльпанов.
– Девушка, купите цветы! – бросился он к Соне.
– Не куплю, – отрезала она.
– Ну купите! Хорошие цветы.
– Плохие. Да мне и хорошие не нужны.
– Купи, девушка, трубы горят!
Про трубы Соня и сама сообразила, но сочувствием к мужику не прониклась. Обойдя его, она пошла к лоткам. Мужик потащился рядом, канюча:
– Ну ты ж молодая девчонка, как это тебе цветы не нужны? Купи, а?
Не обращая внимания на его нытье, Соня купила болгарский перец, помидоры, лук и пошла по рядам дальше, выбирая баклажаны. Собственно, выбирать было нечего: все овощи были одинаковые – гладкие, аккуратные, без запаха и, Соня уже знала, без живого вкуса. Только кислая капуста у разных торговок была разная; ее Соня пробовала на ходу.
Вдруг что-то отвлекло ее внимание – какой-то легкий шелест, что ли. Она обернулась и увидела у себя за спиной старушку в потертой фетровой шляпке и в таком же потертом пальто невнятного цвета. Чем-то она была похожа на ялтинскую Виталию Яновну, но вот именно лишь чем-то – явственным впечатлением интеллигентности, которое исходило от обеих. Но при этом в Виталии Яновне чувствовалась жизнь, немного смешная, немного нарочитая в своей приподнятости над бытом, но все-таки живая жизнь. А в этой старушке жизни не было совсем. Она напоминала высушенный цветок, потому, наверное, Соне и показалось, что она слышит у себя за спиной не шаги, а шелест.
