– У меня еще к вам три просьбы, девочки. Вернее, не просьбы. А… Как это назвать? Душевный приказ, что ли? В общем, не важно. Главное, сделайте так, как я прошу. Во-первых, как только зайдет сюда в два часа Иван Савельич, вы молча встанете и уйдете из дома. Вон – в саду посидите. И никаких истерик! Я ему обещал, что истерик не будет. Он хороший укол поставит, я просто усну. Во-вторых – на похоронах моих завтра не вздумайте плакать. Не хочу! Перетерпите эту процедуру достойно. Вы же мои дочери, в конце концов!
– Ну все, хватит! Хватит, папа! За что ты с нами так? Я все равно не допущу этого, я не смогу… Да я его даже и на порог не пущу, этого твоего Ивана Савельича!
– Уймись, Инга. Вопрос этот уже решен мною окончательно, так что уймись. Успокойся и прими достойно. Ты со временем поймешь, что я был прав. Я для того и позвал вас сюда, чтоб вы приняли все заранее, дела свои домашние устроили, а не мчались на похороны, глаза выпучив от потерянности. – И, повернув голову к Наде, проговорил деловито: – Ты возьми Ингу на себя, Надюш. Как придет Иван Савельич, выведи ее тихо в сад. Хорошо?
– Хорошо, пап… – моргнула растерянно Надя и даже кивнула по старой привычке к полному дочернему перед отцом послушанию.
– Ну, вот и молодец. Вот и умница. Теперь третье. На могилу мою никогда не ходите. А то что ж это за обычай такой – с холмиком земли да с портретом овальным общаться. Лучше помните меня живым. Сейчас простимся, и все. Ну, на похоронах само собой… Там уж придется вам у могилы моей постоять. Но дальше – все! Это моя воля, мой запрет. Больше – ни ногой. Вы запомнили? Ни ногой!
– Господи, я не могу… – снова простонала Инга, зашлась в тихом, почти истерическом плаче. – За что ты так с нами, папа… Мы же любим тебя…
– Я знаю, деточка. Не плачь. Знаю, что любите. И очень сильно любите. Потому и прошу – оставьте меня в своей живой памяти, не могильной. Мне с этим легче умирать. Пока я в вашей живой памяти буду, я и в жизни вашей останусь. А на могилу только к покойникам приходят. Не плачь, Инга. Пойми меня и не плачь. И еще один душевный приказ у меня для вас есть. Самый трудный, наверное. Для вас трудный…
Он с усилием оторвал руку от столешницы, медленно достал из кармана рубашки конверт. Бросил на стол, проговорил тихо, закрыв глаза:
– Вот… Посмотрите…
Они долго смотрели на обыкновенный старый конверт, пожелтевший, с сине-красными крапинками по краю. Раз крапинки – авиапочта, значит. Такие вот были раньше смешные символы на конвертах. Никто из них так и не решился протянуть руку, чтоб посмотреть туда, вовнутрь, просто сидели и смотрели на этот конверт, гипнотизировали его тремя парами глаз, пока отец не дал команду:
– Надя, открой.
Вздрогнув, Надя автоматически протянула руку, вытащила на свет обыкновенную черно-белую фотографию. Долго всматривалась в нее, хмурила брови, потом пожала плечами, передала фотографию Вере. Инга наклонилась, заглянула через ее плечо – ничего не увидела. От стоящих в глазах плотной пеленой слез изображение размылось, расплылось очертаниями – вроде женщина какая-то там… Или ребенок… Шмыгнув носом, она по-детски протерла глаза тыльной стороной ладоней, потянула фотографию к себе, стала всматриваться в лица внимательно. Ну да, женщина и ребенок. Женщина красивая очень, с породистыми крупными чертами лица, с косой через плечо. А мальчик… Мальчик очень знакомым был… Будто видела она его где-то…
– Кто это, папа?
– А это ваш брат, девочки. Борис. Здесь ему десять лет всего, но другой фотографии у меня нет. Так уж получилось. А рядом – мать его, Люба. Он с тобой в один год родился, Инга. Значит, ему сейчас тоже тридцать.
– Так вот она какая, Люба эта… – тихо проговорила Инга, разглядывая улыбающееся лицо женщины. – Это она, выходит, мое законное имя украла…
– Не говори так. Ничего она у тебя не украла. Она замечательная женщина и сама меня тогда отпустила. Я ее очень любил… А она взяла и разрубила тот узел, уехала из города навсегда. Первое время я помогал им, а потом мы как-то потерялись. Они опять переехали, адрес новый не сообщили… Но я недавно ее нашел. Люба с Борисом завтра на похороны приедут, вы уж не обижайте их тут…
– Пап… А ты что, им так и сказал? Приезжайте на мои похороны? – вскинула на него испуганные и растерянные глаза Надя. – И они что, тебе поверили?
– Да, Надя, так и сказал. Люба и не удивилась. Она всегда меня понимала и принимала таким, какой есть. Вы ее сюда, в этот дом приведите. Она всегда хотела посмотреть, как я живу. И с братом своим подружитесь. И с Любой тоже. Это вот и есть мой последний приказ. Не оставляйте их, ладно? У Любы из родственников никого нет, значит, и парень один совсем. Вас трое, вам легче… Ну, а с остальными делами уж сами как-нибудь разберетесь. С домом, с вещами-предметами всякими… Думаю, не подеретесь. Могу только совет хороший дать – не продавайте дом, пусть здесь Верочка за хозяйку останется. И вы всегда можете сюда вернуться. В любое время. Легче на свете жить, когда знаешь, что есть куда вернуться… А который час, девочки?
– Без десяти два… – севшим от ужаса голосом проговорила Инга, взглянув на большие настенные часы.
– Что ж, будем прощаться. Сейчас Иван Савельич придет. Живите дружно, прощайте друг другу обиды. Инга, дочку свою не балуй. В строгости держи. А ты, Наденька, мужа люби. Он у тебя хороший парень. Умный и добрый. Сейчас это большая редкость – чтоб ум и доброта в одном человеке уживались. И простите меня, девочки, если обидел вас чем. Прости, Инга. Наверное, не прав я был тогда все-таки… Ну, с любовью с твоей детской…
Она рванулась было к нему, подскочив со стула и до боли прикусив губу, но он остановил ее властным окриком:
– Сиди! Обниматься-целоваться не будем, только болотину да сопли разведем тут. Все, девочки, ступайте, вон Иван Савельич идет…
Дверь в гостиную и впрямь отворилась с тихим скрипом, явив им рыже-седую голову Ивана Савельича. Инга подняла на него заплаканные, наполненные ужасом глаза, попыталась поймать его взгляд. Да только не тут-то было. Не смотрел на них Иван Савельич. Блуждал виновато глазами по гостиной, пряча за спиной потрепанный докторский саквояж. Никогда он с ним не расставался, с саквояжем этим. Хвастал, что он ему по наследству от отца, земского врача, достался. И всегда гордился семейным своим медицинским дворянским древом, и честностью своей гордился, и порядочностью. Может, так оно и сейчас было. Может, и сейчас тоже гордился. Вроде как волю отца исполняет. Последнюю. Отец, он такой. Он кого угодно и в чем угодно убедить может. Или просто сказать так, что и сомнений никаких в голову не придет. И сейчас – развернулся на стуле к Ивану Савельичу, улыбнулся как ни в чем не бывало, спросил буднично:
