Пелагея дышала, как загнанный зверь, когда оказалась наконец перед дощатым заборчиком, окружавшим подворье Никодима. Калитку искать не пришлось, потому что почти по всему периметру забора множество досок было выломано. Пелагея подлезла под скривившейся верхней перекладиной и, запнувшись за нижнюю, всем грузным телом плюхнулась в жидкую грязь. Серебро, обернутое в тряпицы, глухо звякнуло в мешке. Хорошо, что у Никодима нет собаки. Давно нет. Да что тут у него охранять-то, кроме полусгнившего забора да нескольких развалившихся кадок.
Пелагея поднялась, отерла грязные брызги с лица и подбрела к окну, еще пару раз споткнувшись и чудом удержав равновесие. Дыра в одном из разбитых окон была заткнута каким-то тряпьем. Пелагея несколько раз ударила костяшками пальцев в соседнее, чудом сохранившееся целым стекло и замерла, всем телом прижав мешок к мокрому срубу. Никакого шевеления в доме Никодима не было. Пелагея постучала сильнее и даже протяжно крикнула:
— Праско-о-овья-я-я!.. Пробуди-и-ись!..
Ей пришлось еще несколько раз стукнуть в стекло и позвать жену Никодима. В конце концов в окне слегка забелело лицо. Не поняв чье, Прасковьи или Никодима, обрадованная Пелагея крикнула несколько громче, чем надо:
— Это я… матушка Пелагея… жена отца Захария!
За окном произошло какое-то движение, потом лицо скрылось, зато скрежетнул дверной засов двери, и на крыльцо выскочил мужик в исподнем белье.
— Ни… Никодим… — с сомнением произнесла Пелагея, поскольку мужик показался ей несколько жидковат телом.
— Спит батя… Матвей я… — отозвался старший сын Никодима.
— Разбуди его, Мотя… — попросила Пелагея. — И мать тоже…
— Случилось что?! — ежась на сыром холодном воздухе, спросил Матвей и прислушался.
Ветер доносил переборы гармони, пьяные выкрики и смех.
— Случилось… случилось… — Пелагея тоже бросила в сторону двора председателя настороженный взгляд.
— Ну… тогда… давай в дом, что ли…
Матвей нырнул в дверь. Пелагея шагнула за ним. В нос ударил удушливый запах кислых тряпок и нищего запущенного жилища. Пройдя сквозь захламленные сени, женщина остановилась возле какой-то шершавой мебелины, вроде стола. Из дальнего угла, похоже отгороженного занавеской, послышалась возня, потом недовольный мужской голос и даже звонкий шлепок. Похоже, что не вовремя разбуженный Никодим отвесил сыну приличную оплеуху. После этого раздался голос Прасковьи. Она что-то сказала своим мужикам и первой обратилась в Пелагее.
— Мать Пелагея? Ты ли? — решила уточнить она. — Неужто Мотька не врет?
— Я это, Прасковья, я…
— Это ж с какой такой радости сама попадья к нам припожаловала? — Оттолкнув жену, к Пелагее вышел Никодим, кутаясь в какую-то темную тряпку. Женщина вдруг сообразила, что в доме было почти так же холодно, как на улице. Поскольку она продолжала молчать, Никодим вынужден был спросить еще раз: — Чего пришла-то, Пелагея?
— В доме председателя милиция гуляет… из города, — сказала она.
— Нам-то че? — удивился Никодим.
— Вам именно, что ниче. К вам не придут.
— Не придут! — прогремел Никодим. — Чего у меня брать-то, окромя тараканов? Да и те, кажись, передохли! А, мать?! — обратился он к жене. — Тут попадья до тараканов пришла. Есть у нас тараканы аль нет?!
Прасковья выскочила к Пелагее в навязанном на исподнюю рубаху платке и сказала:
— Не слушай его, Пелагея. Что за дело-то?
Пелагея еще раз отерла ладонью лицо, будто грязные разводы на щеках мешали ей соображать. Потом поставила на стол совершенно мокрый и тоже в грязных разводах мешок.
— Вот… Здесь кое-какие церковные ценности: чаша для причастия, блюдо для просвирок, старинное Евангелие, — тяжело вздохнув, сказала она и вскинула на женщину, кутающуюся в платок, полные слез глаза. — Схорони, Прасковья… Христом Богом прошу!
— Ты тута… со своим Христом… не больно-то… — попытался встрять Никодим, но жена живо оттеснила его в сторону.
— А чего ж Евангелие-то принесла? — спросила она. — Это ж книга…
— А им… — Пелагея мотнула головой в сторону председателева дома, — все равно… В Березовке церковь полностью сожгли. Так хоть что-то сберечь… К вам они не пойдут. Сбереги, Прасковья…
— А вдруг они… — Прасковья тоже мотнула головой в ту сторону, откуда продолжали нестись переливы гармони, — спросят, где, дескать, Евангелие или… чаша…
— Откуда им, нехристям, знать, что в церкви должно быть! Кое-что, конечно, пришлось оставить…
— И то верно… и то верно… — мелко закивала Прасковья.
— А я потом… ну… когда они уедут… заберу у вас… Так берешься схоронить иль нет?
— Дык ведь… даром-то… чего ж перемогаться с твоим скарбом? — опять встрял Никодим. — А вдруг председателю втемяшится в башку ко мне завернуть, а тут… эдакое… церковное…
— Я не даром, — вздохнула Пелагея и полезла в свой мешок. Она вытащила оттуда завернутую в старенькую шаль шкатулку, подержала ее некоторое время подле груди, будто малое дитя, а потом развернула цветастую ткань и открыла крышку шкатулки. В темноте драгоценности Пелагеи даже не сверкнули, и она вынуждена была пояснить: — Здесь украшения, что отец мне дарил, когда я еще в девках была. И еще бабкины, фамильные. Я их не надевала с тех пор, как сюда вслед за Захарием приехала. Для дочки берегла. Тут и серьги, и броши старинные, заколки и в волосы, и для одежды, ожерелья, перстеньки… В общем, золото, серебро и самоцветные камни…
Пелагея замолчала, вспоминая, как папенька в один из дней ангела застегнул на ее шее изумрудное ожерелье. Никодим с Прасковьей тоже молчали, уставившись в шкатулку. Пелагея очнулась первой. Она захлопнула крышку, снова обернула шкатулку шалью и сказала:
— Сохраните все… церковное и мое золото… тогда половина из этой шкатулки — ваша будет… Для дочки… Дуси вашей… Думаю, это хорошая плата за риск.
— За что? — переспросила Прасковья.
— Ну… за то, что вы беспокоиться будете… как бы к вам председатель милицию не привел…
— Плата хорошая, — уже без всякой дурашливости в голосе сказал Никодим, взял из рук Пелагеи шкатулку и протянул руку за мешком. — Схороним все, не беспокойся… Только уж ты уходи побыстрей, а то вишь… — Он бросил взгляд в окно. — Не гогочут уже… Вдруг ночью по селу пойдут? С них станется… Ты уж лучше иди себе, Пелагея, домой! Иди… А то не ровен час…
Пелагея кивнула и вытащила из-за пазухи две бумажки.
— Вот тут… — она махнула ими перед носом Никодима, — опись в двух экземплярах…
— Чего-чего? — не понял он.
— Ну… записано тут, что в мешке и в шкатулке. Один список вам, другой — мне.
