— С чего бы они пытались?
— Из-за того, что она вызвала копов, который конфисковали весь алкоголь, — отвечает Питер, сделавший правильный вывод.
— Ты пила? — спрашивает она.
— Нет.
— Ты не пила, — повторяет она скептически.
— Зачем тогда спрашиваешь, если все равно не веришь тому, что я говорю? — огрызаюсь я.
Она встает со стула и указывает пальцем мне в лицо.
— Ты наказана, — говорит она, убийственно спокойная, все следы слез исчезли из ее голоса.
— Что? Почему? За то, что позвонила 911?
— За то, что пугаешь меня, приходя через час после твоего комендантского часа…
— Я опоздала всего на сорок пять минут! — говорю я, а в глубине меня начинает закипать гнев. Пока у меня поднимается температура, и здравый смысл уходит в отпуск, мне в голову приходит спокойная мысль: у меня нет панических атак — зато есть гневные атаки.
-..и за ложь о том, куда ты пошла после танцев.
— Я не…
— Мы обсудим детали утром, — говорит она. Ее терапевтический голос уже вернулся на место, и трещины в ее внешнем образе снова были прочно заделаны.
— Мам, это несправедливо. Роуз сделала точно то, что ты… — начинает Питер. Я прерываю его, хватая первое, что попалось мне под руку, и, швыряя в стену, эффектно испортив заявление Питера о том, что я повела себя ответственно. Питер и мама нагибаются, когда праздничные M&Ms взлетают в воздух, и конфетница разбивается слева от ненаряженной новогодней елки, которая стоит в ведре с водой, прислоненная к стене. Звук бьющегося стекла и стучащих по полу M&Ms доставляет невероятное удовлетворение.
— Хватит. Это мой дом. Вы мои дети. Здесь я решаю. — Она захлопнула входную дверь, защелкнула замок и пошла наверх. В доме снова стало тихо.
Я поворачиваюсь к Питеру, который смотрит на меня как на постороннего человека. Похоже, сегодня мы оба не узнаем друг друга в определенные моменты.
— Господи, Роуз, когда ты начала кидаться всяким дерьмом? — Он идет на кухню и возвращается с совком для мусора.
— Я уберу это, — говорю я. Смущение медленно просачивается по моим венам, смягчая гнев.
— О, нет. Нет, не уберешь. Ты просто сядешь здесь и успокоишься, черт возьми. — Падаю на диван. Он молча убирает осколки в течение минуты, прежде чем сказать: — Мама сказала, что ты злишься на весь мир, но я не думал, что ты ведешь себя, как двухлетний ребенок.
— Да, ну, может быть, если бы ты приехал домой на День Благодарения, ты бы увидел это своими глазами.
Питер сметает в совок остатки мусора и поворачивается лицом ко мне.
— Брось, Роуз. Сейчас я здесь.
— И я должна быть благодарна за это?
— Благодарна? Нет. Но ты можешь быть счастлива — в конце концов, я счастлив, что с тобой увиделся.
Понятия не имею, что на это ответить. Я не «счастлива» видеть его и не «счастлива», что он дома, я лишь надеюсь отчитать его за то, что он бросил нас в День Благодарения.
— Я соскучился по твоему субботнему нытью о социальных несправедливостях старшей школы, — говорит он таким тоном, будто окончил школу много лет назад, а теперь, когда он в колледже, не может вспомнить, на что она похожа. — О, да, и еще спасибо, что отвечала на мои письма, — саркастично добавляет он.
— Ты козел, Питер, — такую реакцию я выбрала.
Я никогда, за всю свою жизнь, не разговаривала с братом подобным образом. И это отразилось на его лице.
— Я — кто? — спрашивает он, и это звучит более обиженно и удивленно, чем злобно. Ненавижу признавать, что его ошарашенный вид гасит весь мой напор. Какая же я неудачница.
— Ты слышал, — говорю я, уже менее уверенно, чем несколько секунд назад.
— Я только что спас твою задницу — ты вообще это понимаешь, а?
— Как ты спас мою задницу? Я наказана!
— Нет. Она просто чувствовала, что должна сказать это, но она знает, что ты сделала все правильно.
— Для меня это звучало не так, — говорю я.
— Все нормально, Роуз, просто скажи мне, что, черт возьми, с тобой не так. Давай разберемся с этим, сделаем все это праздничное дерьмо, и я смогу вернуться в школу.
Он положил совок на пол и сел на стул напротив меня.
— Ты действительно будешь действовать, как будто не знаешь, что именно не так?
— День Благодарения, верно?
Я просто не отвожу от него глаз. Насколько я вижу, его злость ослабляет нечто, что скрывается под поверхностью — возможно, это смущение или стыд. Мне становится легче, когда я это замечаю.
— Мне не хотелось быть здесь, Роуз.
— Да, я знаю. Ну, тебе в любом случае придется. Папа этого хотел.
— Чего хотел отец, уже не имеет значения, — говорит Питер. — Он умер, помнишь?
Мне хочется поднять совок, лежащий у его ног, и высыпать грязные M&Ms и осколки стекла ему на голову.
— Почему ты говоришь такие вещи?
— Потому что это, правда — его больше здесь нет, поэтому не имеет значения, что он думал или хотел. Это просто реальный факт. Я не пытаюсь быть…
— Ты сердишься на него. — Не знала, что понимаю это, пока слова не вырвались из моего рта, но внезапно мне показалось, что я это понимала все время. Теперь это кажется таким очевидным.
— Я не сержусь на него.
— Ты говоришь о нем, как будто он… как будто он сделал что-то, что тебя бесит.
— Ну, он нашел работу в этом долбанном Ираке в самый разгар войны, Роуз.
— Да, а ты продолжал подавать документы в самые дорогие колледжи страны, даже после того, как он потерял работу. Так чья вина в том, что ему пришлось туда поехать?
Как только я задала этот вопрос, сразу же пожалела. Я пожалела об этом сильнее, чем о чем-либо за всю свою жизнь, потому что я не это имела в виду. Правда, не это.
Так зачем я это сказала? Только, чтобы сделать ему больно? Когда я начала так поступать?
— Извини. Прости меня, Питер, я не… это не…
Он уставился на совок у его ног, потом наклонился, поднял его и протянул мне. Конфеты, покрытые битым стеклом, переливаются на свету.
— M&M? — предлагает он.
Смотрю на осколки и какое-то время думаю над тем, чтобы взять одну конфетку. Поедание стекла сразу же могло бы решить множество моих проблем. Это помогло бы не чувствовать себя так плохо из-за того, что я сказала Питеру, а может быть, меня бы положили в больницу, и мне не пришлось бы идти в школу в понедельник. Я протянула руку, чтобы взять конфету, наполовину шутя, но он убрал совок.
— Ты знаешь, что я подавал документы во все эти школы только потому, что он этого хотел. После того, как он потерял работу, он продолжал говорить, что они все обдумали, что он не хочет, чтобы я учился с кредитами.
