— Ты не торопишься? До комендантского часа ещё есть время, зайдёшь, может? — спросила она у подъезда.
Тут уж Лёша с ответом медлить не стал:
— Ну, проскочу как-нибудь, даже если задержусь.
Коридор встретил их ярким светом из прихожей — Сашка по возвращении с лекций удумал менять замок, да и завозился вот допоздна. Пришедшие застали тот священный для любого мастера момент, когда творение его рук совершает первый самостоятельный шаг.
Высунув кончик языка и не обращая внимания на текущий по лицу пот, Сашка тщательно прибрал мусор и позвал Алю снять с замка первую пробу. Та улыбнулась и двумя изящными движениями кисти развеяла сомнения любимого.
Раздались громкие и продолжительные овации в шесть ладоней. Горделиво скромничая, Сашка раскланялся и торжественно вручил своим милым девчонкам ключи. Да и тут не обошлось без затей: каждой достался свой брелок. Уж где Сашка раздобыл брелки с эмблемами Мерседеса и Формулы-1, остаётся только догадываться. Куда проще понять, кому какой перепал.
Радостно крутя на пальце колечко с новым брелком, Олеся поскакала с ревизией в кухню на предмет чего бы пожевать. И с огромным удовольствием обнаружила на плите исходящую уютным паром гречневую кашу и только что вскипячённое молоко.
— Шурка, как ты угадала, что я хочу гречку с молоком?
Аля приставила палец ко лбу, картинно задумалась. Но надолго её не хватило — уж очень хотелось поскорее сказать:
— Да Сашка попросил… Вы ж в своём репертуаре, Скворцовы, — телепаете помаленьку.
* * *
Ночные мегаполисы так похожи… словно кошки в темноте. Болезненно-серое небо с рыжеватыми лохмами облаков, тусклые звёзды — и то, лишь те, чьим лучам удаётся пробиться к бессонным зрачкам истомившегося в бетонной коробке аборигена.
Ночами надо спать. Особенно в больших городах, от электрических лучей которых неистовая красота великой матери всего сущего блекнет, становится вроде бы ручной… ошибка! Роковая ошибка горожан, обескровленных рафинированным комфортом.
По центральной аллее Тиргартена осторожно, неуверенно двигалась женщина. Промозглый воздух леденил скулы, лоб. Замёрзли даже глаза. «Почему ни одного фонаря?» — думалось ей. — «Как не похоже на немцев. Как похоже на кладбище».
Кладбище, кладбище… Вся земля — одно большое кладбище и одно беспрестанно родящее лоно. Кормилица, могила и колыбель.
«Что за бред. И почему так темно? И почему я здесь?»
Вместо ответа руки оттянула самая сладкая в мире тяжесть — младенец, завёрнутый в одеяльце. Темнота не то, чтобы отступила, но вдруг стало лучше видно, да и таким родным пахнуло… сладко-кислым и сливочно-нежным, как домашний творожок со сметаной. Личико младенца казалось вылепленным из воска — тонкая кожица изнутри светится, ветвятся ручейки сосудов, острый — уже тогда он был острым — любопытный нос.
«Младенцы снятся к несчастью», — мелькнула глупая мысль, и Татьяна Николаевна тут же поспешила запихнуть её поглубже, поглубже, словно бы подобная чушь никогда и не звучала у неё в голове. «Что за чушь несу? Это же Олесенька — ну как она может принести несчастье? Хотелось мне повидать её — ну так вот она, показали мне. Она со мной, всё в порядке, под моей защитой. Как проснётся, так покормлю», — утешала себя перепуганная женщина.
Ночь усмехнулась. Ни коварно, ни жестоко. Просто — усмехнулась. Потеряло прозрачность небо. Содрогнулись листья, годовые кольца деревьев свернулись спиралями. Корни трав поджали волоски и замерли, пережидая незримую волну ужаса, от которого так холодно, холодно… боже, как холодно груди, когда к ней прижимается камень, поросший влажным мхом.
Надгробный камень со словами: «Семнадцатилетней искательнице интеллектов».
Сердце гулко ударилось об эти слова и заголосило от боли. Татьяна Николаевна разжала руки, камень стал медленно падать ей на ноги, но в полёте превратился в огненную змею. Она грянулась оземь, полыхнули ярче угли на узорчатой спине. Змея обернулась. «Прощай, мама», — её голос донесся до Татьяны Николаевны шелестом листопада, и лишь вихри дыма остались на том месте, где только что завивались кольца пламени.
Она выпала из душной паутины видения, чувствуя, как обмирает тело и бьётся пульс в кончиках пальцев, в животе, на шее, под веками. Рядом памятником незыблемости и стабильности мира храпел муж. Всё было как обычно. И всё было не так. Пустота, оглушительная пустота сквозила из-под ветхой ткани реальности.
— Наверное, так и сходят с ума, — прошептала женщина. И этот ломкий, иссохшийся вдали от любви шёпот стал той самой пощёчиной, что вернул ей сознание. Теперь она знала, что делать.
Тихо, чтобы не скрипнуть кроватью, выбралась из-под одеяла. Не стала нашаривать тапочки — побежала в гостиную босиком. Там, за стеклянной дверцей шкафа, стояла выцветшая до белизны картинка. «Утоли моя печали» было написано на ней.
— Богородица милосердная, спаси, сохрани, защити всех детей на земле — и моих, моих! Девочку мою не оставь в беде! — другая мать взмолилась так неистово, что вздрогнули облака, вспугнутой грачиной стаей закружились над древней столицей древнего царства колючие северные ветры, и озарилось небо синими всполохами звёзд.
* * *
«Нормальные герои всегда идут в обход», — крутилось у Лисы в том, что мыслительным аппаратом называлось сейчас с бааальшой натяжкой. Крутилось, крутилось. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно?
Она стояла над пропастью глубиной семнадцать этажей и пережидала накатившую панику. Хорошо хоть, на это хватило. Дышала скупо, мерно, чтобы голова не закружилась ещё сильнее. Ладони впаялись в перила, чуя каждую выщерблинку металла, а под ногами… мысы кроссовок цеплялись за пять миллиметров железного карниза, выступавшего из-под спереди закрывавших балкон асбестовых щитов.
«Спокойно. Вдох. Двигай ногу. Шевели ногой!» Сначала послушалась одна, затем на окрик поддалась и другая. «Руки теперь. Руки!» Пальцы так и не разогнулись — предпочли терануться по неровностям перил, но ни на секунду их не отпустить.
Она представила себе: вот, соскальзывают кроссовки, — и от захолодевших голеней к животу снежным комом понёсся ужас. Нёсся — и сносил чудом восстановленное спокойствие. Почти тут же Лиса ощутила, как ниже пояса стала невесомой. То могучий инстинкт уже не просто подсказывал — надсаживался: беги!!! — и упрощал беглянке задачу. А разум, холодный и несгибаемый, требовал от тела совсем другого: двигаться медленно, медленно. О, беспощадны челюсти этого капкана — что разум, что инстинкт, сомкнувшиеся… Медленно, я сказала! Сердце шарахнулось о грудную клетку, едва найденное равновесие пошатнулось. Если дать кошмару докатиться до рук…
