что я
его не боялась? Конечно, нет.
— Светлячок, — прошептал он, опуская голову. — Мой светлячок.
Его руки обнимают меня нежно, бережно, он гладит мою кожу, мое тело, словно я — самая дорогая вещь на свете.
— Знаешь, почему я называю тебя светлячком? — шепчет он.
— Нет, — вздыхаю я, проводя рукой по его мокрым от пота волосам, убирая густые пряди с его лица и от глаз.
— Когда я был маленьким, — начинает он, — после того, как нас с Ашером забрали у Марии, мы часто ходили в одно место, наверное, его можно назвать поляной. Дом, в котором сейчас живет Габриэль, никогда не был семейным поместьем. Лукас, брат Габриэля, продал поместье задолго до того, как Габриэль вступил во владение им.
— Хорошо?
— Мы жили в прекрасном особняке, — говорит он почти с тоской. — В месте, которое казалось таким далеким от цивилизации, что трудно было поверить, что Редхилл находится всего в нескольких милях от него. Туда меня и отвезли, когда мне было шесть лет. Там были лошади, коровы, грунтовые дороги, но каждый вечер после десяти мы с Ашером выходили за пастбище к лесу, который казался полной противоположностью океану, который мы всегда могли видеть.
— Мы исследовали его день за днем, пока однажды не нашли маленькую полянку, где трава была такой длинной, что доходила нам до пояса. Нам было по девять лет, когда мы нашли это место. Но только когда нам обоим исполнилось по тринадцать, они вышли поиграть. Я не знаю, что изменилось, но так оно и было…
— Они? — спрашиваю я, когда он замолкает, пальцы вычерчивают узоры на моем теле.
— Светлячки.
Я контролирую свое дыхание, останавливая шокированный вдох, чтобы он мог продолжить.
— До этого момента я никогда не чувствовал, что живу, — он смеется без юмора, его голова прижимается ко мне еще больше, как будто я была для него канатом, и если он отпустит его, даже на мгновение, то потеряет нить, которая удерживала его здесь. Его тепло и запах окружают меня, его слова проникают в меня. Я представила себе ту поляну с маленькими светлячками, которые привели в трепет маленького мальчика.
— Какой тринадцатилетний подросток не чувствовал, что он живет, а? Как бы то ни было, мы отправились на эту поляну, которая сильно заросла в летнюю жару, повсюду прорастали цветы, солнце освещало траву, а из леса, окружавшего маленькую территорию, доносились звуки животных.
— Но именно ночью я по-настоящему почувствовал покой. Была новая луна, только звезды усеивали небо, и я сидел там, рядом с Ашером, когда первое небольшое сияние появилось над травой.
— Ашер, — прошипел ему я. — Ашер, посмотри!
Он вдыхает, вспоминая.
— Он смотрел, но не видел того, что видел я. Он был прямо там, этот парящий шар солнечного света. И я почувствовал его внутри своей груди, как будто этот маленький жучок забрался ко мне под кожу. И это заставило меня чувствовать себя так, как я не чувствовал раньше. Мы продолжали возвращаться на ту маленькую поляну, не часто, но достаточно, чтобы дать мне надежду. Через некоторое время я перестал туда ходить, но три месяца назад я вернулся туда.
— Ты их видел? — шепчу я.
— Нет. Они не вернулись.
— Может, просто время было неподходящее, — мягко говорю я, чувствуя тепло его слов на своей коже. Он называет меня светлячком, потому что я вызываю у него чувства. Тогда почему он ведет себя так, будто ненавидит меня половину времени?
— Нет, — тихо прошептал он, — они не вернулись, потому что я больше не достоин их света.
◦●◉Атлас◉●◦
Слабость. Я был так чертовски слаб.
Вот она, блядь, утешает меня после того, как я обхватил руками ее горло и душил. Я уверен, что если бы не пришел в себя, то убил бы ее. Раздавил бы ей трахею голыми руками.
Но вместо того, чтобы отступить, как следовало бы, вместо того, чтобы выгнать ее и запереть дверь, я прижался к ней, рассказывая что-то из своего прошлого, о чем знал только Ашер, которого уже не было.
Она остается неподвижной подо мной, даже когда ее рука гладит меня по спине, пока я лежу на ней.
Я признался, что она заставляет меня чувствовать, но она ничего не сказала в ответ. Я ощущал себя как чертов идиот. Конечно, она бы ничего не ответила. Я был плохим парнем.
Она не хотела меня.
Сглотнув желчь, поднявшуюся в горле, я встал с нее.
— Теперь ты можешь уйти, — говорю я ей с придыханием.
Она поднимает брови.
— Что?
— Убирайся.
— Атлас…
— Не беспокойся обо мне, Эмери. Оставайся в своей комнате, правило остается в силе. Не мешай мне. Если услышишь ночью какую-нибудь хрень, перевернись на другой бок и не обращай внимания.
— Я не могу этого сделать, — шепчет она.
— Тогда ты будешь на улице быстрее, чем сможешь подумать своей проклятой милой задницей.
Ее глаза расширились.
— Да что с тобой не так!? — шипит она.
— Что-то не так — это всегда было правильным для меня. Я именно такой, каким должен быть. А теперь убирайся Не заставляй меня повторять.
Я открываю перед ней дверь, наблюдая, как она неохотно встает, склонив голову набок, и идет ко мне.
— Ты знаешь, что делают раненые животные, когда чувствуют себя уязвимыми, даже если кто-то пытается им помочь?
Мои ноздри раздуваются, я смотрю на нее снизу вверх, мышцы напрягаются, когда я слышу ее следующие слова:
— Они вырываются, борются, чтобы защитить себя, и склонны причинять боль даже тем, кто пытается их спасти, помочь им.
— Я не животное.
Она насмехается.
— Нет? Потому что ты ведешь себя именно так.
— Я не сломанная игрушка, которую можно починить, светлячок.
— Может быть, и нет, но ты сломан, Атлас. И вместо того, чтобы принять что-то хорошее, ты разбиваешь это, чтобы быть одиноким в своем собственном разрушении.
— Мудрые слова от бездомной женщины. Как у тебя дела с принятием всего этого хорошего?
— Я здесь, не так ли?
Не дожидаясь моего ответа, она протискивается мимо меня и захлопывает за собой дверь спальни. Я все еще вижу красные отметины вокруг ее горла, которые напоминают о том, что я в полной заднице. Все очень плохо.
Вина за то, что я причинил ей боль, даже во сне, вызывала у меня тошноту. Но то, что она увидела во мне что-то хорошее, через все это дерьмо, было в несколько раз больнее.
* * *
На следующее утро Эмери ждала меня на кухне, она была одета в блузку
