— Значит, точно? Бельский? Этот еврей? — Лёва зажмурился, весь сжался.
— Мне всегда казалось: вот мой Лёвушка таким умницей растет, потому что в нем еврейская кровь есть. Читать любил, слух у тебя музыкальный. Веселость тоже от евреев перешла. Они народ шебутной. — Она погладила сына по курчавой рыжей голове, улыбнулась.
— Мама! Да о чем ты говоришь! — Лёва вскочил. Глаза вытаращены. Рыжий нос заострился. Руками не знает, что схватить, ногами не знает, на какую половицу кинуться. — Как мне теперь! Я же евреев…
— А ты язык-то прикуси, — хладнокровно присоветовала Екатерина Алексеевна. — Не маленький уже языком-то направо-налево шлепать… Сколько раз я тебе говорила: Лёвушка, не болтай худого про евреев. Разве может тополь поучать, как надо расти ясеню? Всяк на свой лад живет. У нас в деревне еще, бывало, говаривали: курице — куричье, а корове — коровье…
— Но я ж православный! Крещеный! — будто кому-то в отпор почти вскричал Лёва. — Русский православный!
— И это правда, Лёвушка! Как родился, вскорости тебя и крестили тайком в сельской церкви. Я в комсомолки хотела. Узнали б, что сына крестила, не приняли б.
Лёва потоптался, потоптался — опять сел на лавку рядом с матерью.
— Лучше б мне ничего этого не знать, — проговорил тихо, убито. Заугрюмился. Но скоро вспыхнул интересом: — Почему ты мне такое имя дала? По святцам?
— Нет, — улыбнулась Екатерина Алексеевна. — У Иосифа Семеновича любимый писатель был. Лев Толстой. Он все его книги читал. Я так и назвала. Память какая-то. Молодая была, глупая. — Она помолчала, видать, вернувшись мыслями в «глупую» молодость. Вздохнула. — Ты своим отцом гордиться можешь. Он человек был уважаемый… Но в общину я писать ничего не буду. Не хочу старое перетряхивать. Было, прожито — Господь рассудит.
Лёва Черных почти всю нынешнюю ночь не спал, ворочался, наминал бока, елозил щекой по горячей подушке. То зажмуривался, то резко открывал глаза, как испуганный.
Ближе к утру, когда потемки вытеснил рассветный туман, Лёва встал попить воды и покурить. У комода, на котором стояло зеркало, он задержался. Сквозь сумерки поглядел на себя в зеркало. Рыжие кудри взлохмаченно торчали во все стороны, нос в веснушках — будто оспой пощипан, взгляд глаз недовольный, искренний до цинизма.
«Ну и рожа… Вот кто батенька-то мой оказался! Уж лучше б татарин, чучмек какой-нибудь или вотяк. А то еврей! А если узнают, что я полужидок? Это после моих-то речей!»
Еще несколько дней Лёва Черных с подозрением, придирчиво и стыдливо, поглядывал на свое отражение в зеркале. А матери чурался, избегал с ней разговоров. Вечерами возвращался домой поздно, ужинать старался в одиночку.
Прокоп Иванович уезжал с черноморского побережья в Москву, восвояси.
«Что мне путаться тут, старику, под ногами у двух влюбленных!» — восклицал он в присутствии Романа, будто капризный ребенок, который хочет, чтобы на него обратили внимание.
Роман его не удерживал, даже посодействовал отъезду: купил ему железнодорожный билет в дорогом мягком спальном вагоне. (Самолетом Прокоп Иванович лететь отказался: на него иногда нападал страх высоты, так же, как иногда в метро захватывал страх подземелья.)
Упаковать чемодан в дорогу оказалось не так-то просто. Повсюду, где бы Прокоп Иванович ни останавливался на постой: в гостинице, у родственников, у друзей — он быстро обрастал журналами, путеводителями, книгами. Вот и сейчас он озирался по углам комнаты, которую занимал в каретниковской даче, — на кровати, на стульях, на столе, на подоконнике лежали разные издания, некоторые из них стоило не забыть. Стоило не забыть и рукопись «Закон сохранения любви».
— Ах, вот она! — углядел он на стуле среди журналов потрепанную папку.
Он открыл ее на случайной странице, прочитал короткую главу:
«Материя чувства не обязательно проявляется непосредственно, впрямую. Если свет — это направленный поток фотонов, — действие непосредственное, прямое, — то произрастание листьев на дереве под влиянием света — действие опосредованное.
Возможно, что чувство вовсе не имеет никаких неомолекул. Пусть чувство будет абсолютно бесплотным. Но это не отменяет материю!
Материей религиозной веры можно и должно считать Священное Писание, иконы, реликвии, предметы культа. Наконец, храмы! Это пример того, как духовное обретает материю. Вера созидает материю… Материей любви можно признать творения художников на земле. Это материя, проявленная опосредованно. И всё же в первую очередь материя любви — человеческий поступок, действие! Джульетта всаживает себе кинжал в грудь…»
— Всё гадаете над этой папкой? — сказал Роман, войдя в комнату. — И как там закон, раскопали?
— Вы, батенька, спросили меня с тем надменным скепсисом, в котором уже подразумевается ответ. Мол, предмет ваших изысканий и выеденного яйца не стоит, — ответил Прокоп Иванович. — Как же вам признать и подчиниться учению Христа, ежели вы в него не верите? Вы вот сперва поверьте в пришествие Христово, а после и сами признаете за ним праведность. Коли признать в человеке наличие любви, то поверите и в закон ее сохранения!
— Но ведь все это похоже на литературные домыслы. Натура, жизнь, факт выше всяких красивых гипотез.
— Разумеется! — воспламенился легко воспламенимый для словесной перепалки Прокоп Иванович. — Натура выше любого творчества! Выше любых выдумок! Как там у Пушкина: «Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст»! Но натура по своей сути груба и мимолетна. Поэтому человек всегда тянулся к выдумке. Наскальная живопись. Древнейшая письменность. Зодчество. Народная сказка и песня. Без поэзии дух жалок! Нищ! — Прокоп Иванович не давал себе передохнуть. — Люди не только для души, но и для тела всегда искали новые образы. Одежда, благовония, прически. А ритуалы еды! Красивая посуда, сервировка… Образное мышление человека стимулирует прогресс. Но то же самое образное мышление ведет его и к трагедии. Зачем бы Ромео, здоровому, полноценному юноше, травить себя ядом?
— Оставим Шекспира на другое время, — сказал Роман. — На станции будет ждать Марина. Она хотела проститься с вами.
— Да, да, разумеется. Я сию минуту! — засуетился Прокоп Иванович, принялся уминать рукопись в свой распухлый чемодан, запыхтел над молнией.
На странице из рукописи, которую читал Прокоп Иванович, была и другая главка.
«Вера и любовь — чувства близкие, хотя и неоднородные. Любовь дана природой, естеством. Любовь чувство более насыщенное, чем вера. Она держится не только на образных, вымышленных картинах о предмете обожания, но и на чувственности, на плоти, на животном инстинкте.
