В такое трудное время Михал очень мне помог, несмотря на то что переживал переломный возраст. Мы не отдалились друг от друга, достаточно было одного взгляда, чтобы один понял другого. Он чувствовал, что я несчастна, и старался быть со мной рядом. Как-то молча положил передо мной два билета в филармонию. С момента, когда состояние Марыси ухудшилось, мы перестали ходить на концерты.
— Не знаю, смогу ли пойти, я немного занята.
На самом же деле я не была настроена слушать музыку, более того — мне вообще не хотелось жить.
Теперь я укладывалась спать лицом к стенке, и ты должен был смотреть на мою спину. Спросил однажды, что со мной.
Я сказала, что устала.
— Ты ведь недавно была в отпуске…
— Но не отдохнула, — неохотно ответила я.
Ты больше не приставал с расспросами, просто погасил свет, и через минуту я услышала твое ровное дыхание…
Михал посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, в программе «Бранденбургские концерты».
Это был призыв, я не могла сделать вид, что не понимаю.
— Ну хорошо.
Концерт стал как бы возвращением к себе самой. Музыка, которая тяжким гнетом придавила Марысю, выбросила меня на берег, и уже не казалось, что я тону. Мне удалось крепко ухватиться за ветку, называвшуюся жизнью. Я ведь любила ее всеми фибрами души, любила биологически, даже пугалась иногда своего восторга от капель дождя на листьях, от облаков, солнца. Труднее всего было пережить день, когда небо заволакивала серая мгла. Она тут же отдавалась во мне плохим настроением. Хотя не могла я быть совсем уж несчастна, ведь цвела сирень. Сирень… ее запах ассоциировался у меня с запахом любви, может, потому, что мы с тобой познакомились в мае. Я открыла тебе вечером дверь, а на следующий день сидела в парке под кустом, увешанным белыми гроздьями. Боже, как они пахли…
Итак, я вернулась к вам из более далекого путешествия, чем вы себе его представляли. И наша жизнь продолжалась дальше. Произошло несколько важных событий. Михал получил разрешение местного отдела просвещения и сдал экзамены в школе, а также в политехническом институте, и его приняли. Я считала, что он выберет себе гуманитарное направление, до самого конца он сомневался. И снова оказался самым младшим, теперь уже в институте. Но это его, похоже, не беспокоило.
Как-то после Нового года (наступил тысяча девятьсот пятьдесят пятый) зазвонил телефон. Я сняла трубку.
— Это говорит профессор Косович, — услышала я охрипший даже не голос, а шепот. — Я бы хотел поговорить с пани Эльжбетой Кожецкой…
— Это я, — ответила, уже убедившись, что он с самого начала точно знал, кто я. И не помнил моего нового имени.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Хорошо. А как вы, пан профессор?
— Я уже очень старый…
Мы помолчали минуту.
— Вы довольны своей жизнью?
— Да, — откровенно призналась я. Ведь я любила жизнь, несмотря ни на что.
Он вновь помолчал. Я чувствовала, ему хочется спросить меня об отце, он все время хотел меня о нем спросить. Но именно с профессором я не могла говорить об отце. Это было бы ужасно. И для меня. И для него. Молчание на том конце провода отдавалось в ушах, как мольба о помощи. И все равно я не могла говорить.
— Ну, до свидания, — услышала я наконец.
Прошла неделя. Ты вернулся с работы домой, и, увидев тебя в дверях, почувствовала: что-то произошло. Я знала твое лицо.
— Умер профессор, — произнес ты.
Однако он успел порекомендовать тебя на свое место. Это был трудный момент, так как тебе поставили условие — вступить в партию. Как всегда, ты искал во мне помощи.
— Вообще-то это формальность, — сказал ты. — Но не знаю, смогу ли я выдержать.
— Многое можно выдержать, — ответила я.
— Ты меня представляешь на партийном собрании? Это же какой-то гротеск! Я, представляешь, я! Там с ними!
— Они такие же люди, как и ты. Твои коллеги. Большинство из них вступили из-за тех же соображений. Чтобы лучше жить, ради карьеры.
— Плевать мне на карьеру, — выкрикнул ты, — но я хочу заведовать отделением.
— Так почему же ты сомневаешься?
— Я всегда был в согласии с самим собой.
— Так будет и дальше, Анджей.
Ты посмотрел на меня, не шучу ли я. Но я не шутила. Твое двузначное решение было мне необходимо так же, как твой антисемитизм. Мы оба имели дефекты, наш внутренний мир не был кристально чист. Я привносила в нашу жизнь вранье во имя своей любви. Тебе необходимо было сделать сейчас то же самое.
Ты вступил в партию. Какое-то время выглядел словно напившийся уксусом. А мы с Михалом, поглядывая друг на друга, не относились серьезно к твоему состоянию души. Когда ты уходил на партийное собрание, я говорила:
— Считай, что это визит к зубному врачу.
Вскоре ты привык, тебя захлестнули проблемы твоего отделения. Временами, правда, раздражался.
— Звонит какой-то тип и обращается ко мне: «товарищ».
— Ты для него действительно товарищ, он ведь не знает, что ты дурака валяешь.
— Не смейся, — говорил ты. Однако мои насмешки действовали на тебя благоприятно, гнев проходил.
Вторым важным событием или, точнее, третьим (экзамены Михала плюс институт, потом ты в роли ординатора) был отъезд семьи Крупов и возвращение нам квартиры. Сначала уехал старший сын Хейник, женился на владелице виллы в Милянувке под Варшавой. Невеста была уродиной, но обладала другими достоинствами.
— Она порядочная, как не знаю кто, — объяснял мне ее будущий муж. — И такая чувственная, что просто диву даешься!
— И хорошее приданое, за ней, пан Хейник, — в тон ему добавила я, наступив на больное место.
— Я на деньги ноль внимания, — парировал жених. — Что я, старозаветный? Для меня главное — человек.
«Для меня тоже, пан Хейник», — подумала я.
Вилла оказалась такой огромной, что там могли разместиться не только молодые, но и родители, а также все родственники пана Хейника. Плюс — швейная мастерская. Речь главным образом шла о ней. Тесть пана Хейника взялся организовать заказы для военных, а это была золотая жила. Можно было заработать без риска, что задушат налогами. Семья Крупов пригласила нас на прощальный вечер. Михал отказался, а нам было неудобно. После пары рюмок стало весело. Вспоминали пережитое.
— Смотрю, стоят в таких плащах, — рассказывал Хейник. — Я раз за дверь, предупредить пана доктора…
— Вы мне спасли жизнь, пан Хейник, — сказал ты. — Тогда каждый день людей расстреливали, действовали военные суды.
— Теперь, кажется, некоторых выпускают, — заметил пан Хейник.
— Выпускают, но не очень, — вмешался в беседу молчаливый пан Круп. Чувствовалось, что его это волнует. — Я человек простой, не очень-то во всем разбираюсь. Как же так, никто не вспоминает невинно сидевших. Сейчас некоторые легко перекрашиваются, по мне так это все равно, что тем несчастным в глаза плюнуть.
