– Ты развеселилась: «Этот куст в жизни важнее, чем все суки с корзинами жратвы. Они и злые такие потому, что питаются неправильно». Я же у тебя училась.
– Словам «суки» и «жратва»? Не верю. А в остальном… Когда ты была маленькой, я держала себя в руках. Показывала, как надо реагировать. Когда хотелось крикнуть «черт с ними!», спокойно говорила «Бог им судья». Воспитывала, если хочешь. Но на самом деле мне было и обидно, и больно, и зло брало. И разораться тянуло страшно. Сейчас, бывает, ору, когда твоего папы рядом нет. Устала прощать. Думаю, всю жизнь поощряла хамов, вместо того чтобы давать отпор.
– Это ты-то поощряла? Твоим-то умом и сарказмом? Давно в овечки безответные записалась?
– Нервы вконец истрепаны, – потупилась мать, но по увядающему лицу скользнула гримаска удовлетворения вопросами.
И прорвало запруду. Она начала рассказывать, сколько душевной боли испытала. Дочь завороженно слушала, но про себя отмечала, что и это уже сама чувствовала, и тем страдала. Все муки были ей знакомы, даже никчемность, даже беспросветность. Энергичное выражение сочувствия кивками и возгласами матерью охотно принималось. Но когда Ирина вставляла слово понимания, она отмахивалась, дескать, куда тебе ТАКОЕ вынести, не примазывайся ко мне. Наконец твердо сказала:
– Дочка, я всегда буду на двадцать восемь лет старше тебя, и мне всегда будет на двадцать восемь лет тяжелее, чем тебе. Мы не уравняемся в страданиях.
«Да, у меня в мои двадцать во сто крат хуже было, чем у тебя сейчас», – думала Ирина. Наконец до нее дошло: они обе способны понять друг друга, но ничем не могут друг другу помочь. А если не помогать, то понимание не считается. Остаются сочувствие и жалость, но они всегда были. Их и к чужим испытываешь. И от того, что, будучи вдвое моложе, она до оказавшегося чистым и сухим донышка понимает маму, но та не верит, что дочь ее понимает, Ирине стало жутко. Она наспех выпила чаю и засобиралась домой. Как ни крути, единственным человеком, с которым она теперь позволяла себе откровенность, был почти незнакомый Арсений. А ведь совсем недавно Ирина с подругами высмеивала непроходимых идиоток, которые доверяют мужчинам свои тайны. И мама твердила: «Рассказывай мужчине о себе только хорошее, иначе любовь пройдет, он тебя твоими же словами уничтожит». И вот свершилось – ни матери, ни подругам она больше не верила. Только Арсению. «Он наверняка ничего в моих муках не понял, зато на столе помог расслабиться и забыть обиды, – взыграл унаследованный от мамы сарказм. – Если действенно помогать, то непонимание не считается».
– Кстати, Иринушка, – оказалось, что мама со своих душевных травм на дочкины незадачи переключается автоматически, – я в воскресенье была в храме. И обратила внимание – там мужчин стало едва ли не больше, чем женщин. Причем молодых! Такие все чистые, красивые, с ухоженными бородками и одухотворенными лицами. У них потребность в вере, а не во всяких гадостях. Это подонки богослужения игнорируют. Ты бы начала по воскресеньям в церковь ходить, познакомилась бы с хорошим человеком после службы. Ведь обжигаешься постоянно, потому что не там спутника жизни ищешь.
– Разве в церкви об этом думают? – усмехнулась Ирина.
– Я же сказала, когда выйдешь, на улице.
– Знаешь, это мерзостью отдает. Только что были братьями и сестрами, а вышли на крыльцо и резко завожделели друг друга.
– Дочь, одна ведь останешься. Как говорится, будь проще, и все подтянутся к тебе.
– Кто проще нищих и бездомных, мамочка? А разве к ним очередь стоит, чтобы пообщаться? Плюс ко всему ты какой уровень доходов этим одухотворенным верующим приписываешь?
– Хорошо все одеты, не волнуйся, меркантильная моя девочка. И разъезжаются многие на дорогих машинах.
– Вот! Эти россияне отлично знают, скольких им пришлось обворовать, растлить подкупом, разорить, возможно, даже убить, прежде чем Бог даровал богатство. Я бы согласилась на такого атеиста, мамочка. Но на воцерковленного христианина – никогда.
– Тебя не переспоришь. Но учти, ты не первая самая умная, которая будет локти кусать и слезы лить, – вздохнула мать и холодно блеснула глазами.
Ирина поняла, что ее терпение со смирением на исходе, и поспешила удрать. Она чувствовала себя бодрой и жадной. Впрочем, жадность – это когда невмоготу отдать. Алчность – когда до зарезу надо взять. Ирина взалкала. Пьяный мужчина, с которым она, пьяная, сошлась в кабаке, трахнулась без наслаждения пару раз и лишь с третьей попытки на рабочем столе испытала что-то вроде оргазма, должен был принадлежать ей. И кроме этого, отныне ничего на свете ее не занимало. Она понимала, что в таком адском одиноком напряжении предстоит жить секунды, минуты, дни. И даже самый удачный секс с Арсением обеспечит передышку на час-другой, а потом снова накатит мука мученическая. Но, как всякий, кто любил, она безоглядно радовалась поре, когда все теряет смысл и обретается новый, единственный. Да, потом он начнет колотиться обо все, что из него выкинули, – быт, деньги, здоровье, работа, друзья, родственники. И конечно, вберет их в себя. И, еще любя и уже почти не веря, будешь надеяться, что рано или поздно единственный смысл перемелет эти включения и двое будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Или не умрут вовсе.
«Мамочка, мамочка, ты говорила, что любить – значит не делать другому того, что не хотела бы себе. Теперь я тоже могу тебя научить. Не делать – это суть исполнения долга. А делать, делать, делать для другого то, что хочешь сама для себя, – это суть исполнения любви», – мысленно договаривала Ирина. И вдруг сообразила, что отныне это всего лишь привычка. Раз мать отказалась верить, что она ее понимает всей душой, то можно не стараться и быть понятой. Надо ставить точку. Пусть мама подсознательно сопротивляется тому, что дочке так же плохо, как и ей самой. Она во многом себе отказывала, чтобы было хорошо, но не уберегла от разочарований. Так и не надо ее терзать. «К черту психоанализ, – подумала Ирина. – С ним нельзя ни обижаться, ни сердиться на людей. Зато очень тянет их вылечить. А они жаждут исцелять тебя. И все возвращается на круги своя. К черту круги!»
Дома Ирина сразу легла спать. Точнее, уснула, едва захлопнув за собой дверь, а потом как-то добралась до кровати. У того, кто думает, что так не бывает, просто никогда не случалось Ирининого дня.
Замечательно раньше подсознательное называли – подспудное. В первом есть что-то унизительное: будто речь о жидкой грязи, под толстой истоптанной доской, лишь бы не вляпаться. А во втором – спокойствие и надежда. Словно огурчики в дубовой бочке гнетом придавили. Они еще засолятся и в дело пойдут. И нельзя в этот процесс вмешиваться, чтобы продукт не испортить. В подсознание же каждый лезет грязными руками, когда сознание достает, сволочь мутная. И как очистишь? Трудами праведными? Одни труды в жизни – и чтоб пожрать, и чтоб в башке просветлело. Сердца человеческие не выдерживают и прочие жизненно важные органы. Грустно все это.
