Когда госпожу Макарову уводили санитары, коты и кошки подняли такой крик, что сбежался весь подъезд. Жильцы из квартиры этажом ниже одобрительно кивали, мол, давно пора, проссали нам весь потолок. Соседка, оплакавшая гибель трех с половиной сотен пельменей, взяла себе ключи, обещая передать их сыну Надежды Ивановны, который уже был извещен и ехал из другого города, чтобы распорядиться судьбой котов и лечением матери. Много раз любопытство подводило обладательницу ключей к самой двери, но войти и как следует пошарить в чужой квартире она так и не решилась: слишком велик был страх перед ожесточившими свои сердца котами.
Двое суток до приезда Макарова алфавитное племя провело без пищи и воды и встретило нового хозяина яростным мяуканьем. В растерянности стоял он в прихожей дома, где не был почти пятнадцать лет, не решаясь даже снять пальто и шляпу. Стоял пять минут и десять, потом налил воды в эмалированный таз, поставил его на середину гостиной и спешно ретировался, пока коты жадно лакали, расталкивая друг друга.
Он пришел к школе, той самой, которую когда-то окончил и где вплоть до выхода на пенсию работала его мать. Внешне здание почти не изменилось, если не считать новых пластиковых окон. Кое-где на рамах еще уцелели обрывки упаковочной ленты, белой в красную полоску. Макаров пригляделся и хмыкнул: на ленте стоял знакомый логотип. Фирма, изготовившая оконный профиль, принадлежала самому Макарову и имела весьма неплохой оборот. Был обеденный час, и ученики праздно шатались у крыльца, не торопясь расходиться по домам. Он отловил пару мальчишек, на вид лет девяти-десяти, и быстро с ними о чем-то поговорил. Спустя четверть часа, окруженный огромной ватагой школьников и школьниц, Макаров вернулся в квартиру матери. Каждый ребенок в придачу к орущему и царапающемуся коту получил от него пятьдесят долларов США одной купюрой и приказ молчать под пытками, буде таковые случатся. Все произошло так быстро, что даже вездесущие соседи не присягнули бы, что действительно видели тридцать человек детей, уносящих в портфелях и под куртками Аза, Буки, Веди и далее по алфавиту.
Оставшись один, заводчик Макаров наконец разделся и тяжело опустился в покрытое слоем кошачьей шерсти кресло. «А ведь в детстве я так хотел котенка», — с грустью подумал он.
Доктор Агния Олеговна Осецкая, исполняющая обязанности зав. отделением, сидела в своем кабинете за компьютером: интерн Ганушкин обучал ее азам работы в программе Adobe Photoshop. Попутно, как водится, они сплетничали. В такие минуты Агнии нравилось воображать себя скучающей королевой, развлекаемой почтительными придворными. Обсуждали поведение доктора В., переведенного в отделение недавно из мужской геронтологии. Ходили слухи, будто бы он вошел в неуставные отношения с пациенткой С., снятой с поезда в состоянии острого психоза. С. провела в больнице уже три недели, но ей так и не удалось припомнить, куда и зачем она ехала в поезде, следовавшем через Новосибирск. Сестры заметили, что после встреч с доктором В. у пациентки, которую за все три недели никто не навестил, появляются откуда-то шоколадные батончики, жвачка и сигареты. А сам доктор якобы являлся на работу в свой выходной и вызывал ее для беседы — только ее одну.
Ганушкин аккуратно вырезал из фото голову доктора В. и приставил ее к телу Памелы Андерсон, бегущей берегом океана. Агния прыснула. В этот момент в дверь постучали. К больной Макаровой приехал сын.
В Новосибирске Макаров пробыл пять дней, и это был предел. Телефон разрывался от звонков, так что вскоре он его попросту отключил. Но вовсе не спешные дела влекли его обратно, просто этот город нагонял на него жгучую тоску. Остановиться в квартире матери он не захотел: жилище было вчистую разорено котами. Недолго пребывая там, он задыхался, чесался и в прямом смысле не находил себе места, свободного от шерсти и экскрементов, так что пришлось снять номер в гостинице «Сибирь», неподалеку от больницы. Из окна номера открывался вид на безрадостный пейзаж его детства — детства, которое он тем сильнее ненавидел, чем дальше от него находился. Раньше, когда глобальное потепление еще не было ни для кого проблемой, в конце ноября в Новосибирске всегда стояли ядреные морозы. Город заволакивало дымкой, и на рассвете все бесчисленные трубы густо клубились белым и розовым, точно тюбики взбитых сливок, — впрочем, он тогда и понятия не имел о взбитых сливках. Нынче ноябрь стал слезлив; по набухшим слизистым мостовых, уныло сигналя, влеклись в пробках автомобили.
Все вопросы, связанные с содержанием матери в больнице, Макаров решил в первый же день. Сидеть у ее постели было удовольствием ниже среднего, но он продолжал ежедневно посещать ее — словно пытался наверстать упущенное за пятнадцать лет. По выражению доктора Осецкой, Надежда Ивановна устаканилась, и, пожалуй, было странно, что при относительной сохранности основных психических функций она не узнавала собственного сына. Он не пытался разговорить ее, напомнить о себе — просто сидел и смотрел. В его присутствии она обычно дремала или чертила какие-то крохотные значки в большой тетради в картонном переплете. Тетрадь Агния выдала пациентке по ее просьбе: записки и рисунки зачастую помогали докторам судить о состоянии больных. Макаров подолгу ждал, но мать не обращала на него ни малейшего внимания. В конце концов он сдавался, побежденный скукой и голодом, и шел обедать в один из отвратительных местных ресторанов.
Где-то в других городах он любил подолгу стоять на мостах и смотреть на воду. Много часов он провел, зависнув над Сеной, Москвой, Темзой или Луарой, представляя себя дремлющей в полете чайкой. Но стоять над Обью в полукилометре от берега, глядя в гигантскую полынью, жадную, разверстую, мучаясь изжогой и чувствуя, как на лице тает редкий колючий снег, — в этом он с трудом нашел бы отраду. Искать старых приятелей не хотелось. Более того, его пугала сама мысль о случайной встрече. Неприкаянный, кружил он по плохо освещенным улицам, и его не покидало ощущение, что где-то поблизости находится вход в нижние миры, куда он случайно может забрести. Просто провалиться по грудь в одну из грязных льдистых луж, а выбравшись, понять, что в недавнее уютное прошлое больше нет возврата, что больше никогда не валяться ему под ласковым солнышком на белом песочке, потягивая прохладную пинья-коладу. В нем не было ни малейшей ностальгии по вещам и людям и безрадостным воспоминаниям, брошенным здесь когда-то, как мешок с несвежим бельем. Его держало только смутное предчувствие утраты.
На пятый день, когда обратный билет уже лежал у него в кармане, он зашел навестить мать — без особой надежды быть узнанным. Вначале ему показалось, что она спит, и какое-то время он раздумывал, не стоит ли разбудить ее, чтобы проститься. Но тут он заметил, что ее веки дрогнули, а по щеке покатилась слеза.
