— Идея была твоя. Помнишь, я даже не хотел ее брать. Нет, табакерка меня не касается.
Чезаре посмотрел на него прямым взглядом.
— Если однажды, — сказал он, — в нашем общем деле тебе придет в голову идея, я тоже приму половину, которую ты мне предложишь.
— Ты хочешь сказать, что у нас будут еще такого рода дела? А что, у нас уже есть опыт. — Статья в «Корриере» убедила Риччо в своей неуязвимости.
— Я говорил не о кражах, а об идеях, — охладил его пыл Чезаре. — Я пошел на это один раз, и меня это даже развлекло. Но я украл не мастерок у каменщика. И никогда больше не собираюсь красть. На этот раз у нас ловко все вышло, нам повезло. Но фортуна улыбается только раз.
Риччо покачал головой, заросшей густой шевелюрой.
— Тебя и вправду не поймешь, — обескураженно сказал он. — Сам же только что украл, а уже читаешь нравоучения. Может, ты и прав, — продолжал он, пожав плечами. — Но почему бы нам не повторить, если это так просто и интересно.
— Кто продолжает, тот рано или поздно отправляется на каторгу. У меня же другие планы. Я хочу стать богатым. Деньги для начала у нас есть. Возможно, богачи тоже крали, чтобы начать свое дело… Я пока не знаю, во что лучше вложить эти деньги, но скоро узнаю.
На губах у Риччо заиграла плутоватая ухмылка.
— Единственное, что я умею делать с деньгами, — сказал он, — это тратить их. В лучшем случае я смогу их спрятать под камень.
— Я научу тебя, как их использовать, — пообещал Чезаре. Он протянул руку. — Дай мне и твои пятьсот. Я их тебе сберегу в бараке.
Комическое выражение лица Риччо сменилось трагическим.
— Почему это я должен отдать их тебе? Я, конечно, тебе доверяю, но все же хотелось бы знать.
— Сейчас объясню. — Они уже были возле Порта Венеция, и на город спускался вечер. — Кражу обнаружили на рассвете. Когда ты вернешься в свой квартал Ветра, там будет полно полицейских, которые обшаривают дома, расспрашивают людей и задерживают всех подозрительных.
— Ты думаешь, что «благородные воры» обитают в квартале Ветра и на виа Ветраски? — Это было дельное замечание, но Чезаре и на него нашел ответ.
— Полицейские не читают газет, — сказал он. — Они просто оцепляют квартал, хватают и обыскивают всех подряд, а потом уж рассуждают. И поверь мне, у них больше здравого смысла, чем у журналистов. Давай сюда деньги, — дружески повторил он.
Они свернули в укромный уголок за бастионами, где их никто не мог видеть.
— Вот деньги, — сказал Риччо, протягивая ему сложенные вдвое кредитки.
— Можешь считать, что они у тебя в кармане, — успокоил его Чезаре, быстро пряча их в карман своих брюк.
— Вечером Артист ждет меня у себя дома к девяти. Он должен отдать мне деньги за табакерку, — напомнил Риччо.
— Сегодня вечером в те края не ходи. — Это был приказ.
— Как это, не ходи? — не понял приятель.
— Если тебя возьмут с этими деньгами, что ты расскажешь?
— Да, — пробормотал, почесывая свои густые кудри, Риччо. — Ты прав, черт возьми. Что же нам тогда делать?
— Ждать, пока шум утихнет. Когда все уляжется, тогда и пойдешь за деньгами.
— А если он потом не заплатит?
Чезаре посмотрел ему в лицо своими ясными глазами и улыбнулся, закусив нижнюю губу.
— Я уверен, что заплатит.
И он, Риччо, тоже был уверен в тот момент, что Артист заплатит. Потому что этот парень, так часто ставивший его в тупик, его лучший друг, умел брать свое. На том они и распрощались.
Ровно в восемь, как всегда, все семейство садилось за стол. Чезаре — на месте отца, Джузеппина заняла место матери. Жизнь текла своим чередом, ничего не переменилось, даже обычная похлебка. Так было и в тот вечер, когда их навестил священник.
— Будь славен, Господь! — сказал, входя, дон Оресте.
— Во веки веков будь славен, — эхом откликнулись Чезаре и Джузеппина, а за ними и младшие.
— Поужинайте с нами, — пригласил его Чезаре, в то время как священник, стоя в дверях, благословлял их.
— Стакан воды, — согласился тот, садясь на стул, торопливо придвинутый Джузеппиной. Сутана его была в пыли, башмаки изношены от долгой ходьбы, на шее платок в красно-синюю клетку, чтобы предохранить воротник от пота.
— Что мы можем сделать для вас? — этот вопрос Чезаре, заданный со взрослой серьезностью, заставил священника улыбнуться.
— Я пришел сюда, чтобы спросить вас о том же, — ответил он мягко.
С длинной бородой и уже заметною лысиной, с усталыми глазами и глубокими морщинами, избороздившими лоб, он казался старше своих пятидесяти восьми лет.
— Но мы ни в чем не нуждаемся, — уверил его Чезаре, положив свою ложку на стол.
— А дети? — У дона Оресте было в этот вечер еще много дел, и он знал, что с этим парнем бесполезно заводить разговор издалека.
— Дети, — сказал Чезаре, — слава Богу, в порядке. Они сыты, обуты, одеты и не более грязные, чем мы были в детстве. А когда придет время, младшие пойдут в школу.
— Они у вас худенькие, истощенные, — покачал головой священник.
— Они дети, — возразил парень решительным тоном. — Все дети худые. И я был такой, а вырос и стал сильным. Все дети кажутся слабыми.
— Ты упрямый, тебя не переспоришь, — пробормотал дон Оресте неодобрительно. — Если ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то хоть кол на голове теши. Сколько же могут соседки следить за твоими братьями? У них же свои дети. Жизнь трудна, Чезаре. Все мы ломаем надвое хлеб, которого едва хватает на одного. — Он снял с шеи свой клетчатый платок, вытер им пот со лба и сунул в широкий карман сутаны. Дети продолжали шумно есть похлебку, время от времени давая друг другу тумака, но не мешая разговору взрослых.
— Подруги моей матери помогают нам по доброй воле, но если не смогут помогать, мы с Джузеппиной справимся и сами, — ответил Чезаре. Он говорил спокойно, был сдержан и уверен в себе.
— Эти дети нуждаются в помощи и руководстве, — заметил священник, продолжая гнуть свою линию.
— Поговорим начистоту, дон Оресте, — сказал, улыбаясь, Чезаре тоном взрослого человека, которому незачем юлить. — Что вы надумали относительно моих братьев?
— Их нужно пристроить. Вот что я надумал. — Это означало попросту, что детей нужно отдать в приют.
— Куда? В Мартинит? — Это был известный во всем городе приют для детей-сирот, приют для простонародья.
— Да, там они будут обеспечены всем. Там есть школа, там их обучат ремеслу.
Чезаре видел их, этих остриженных наголо ребятишек, в серых брюках и курточках, застегнутых наглухо, с руками, синими от зимней стужи, с грустным взглядом покинутых детей. Он нередко видел их, мальчиков и девочек, сопровождающих чьи-то похороны и принужденных молиться за душу незнакомого человека, чьи родные вносят милостыню в приют. Они должны вечно молиться и вечно благодарить. Девочек с младенчества приучают держать глаза долу, чтобы воспитать безропотными и добропорядочными женщинами, мальчиков же — уважать начальство и покорно жить в стаде. Немногим удается выбиться в люди.
