Что же касается мужчин, то их у Оксаны было достаточно, но в основном женатых, хотя бы уже потому, что она распространяла вокруг себя сияющую ауру вечной радости, готовности полюбить, обогреть и утешить и, следовательно, так мало напоминала типичную жену. Не будучи записной красавицей, она провоцировала у обеспеченных и многодетных представителей противоположного пола нечто вроде экстатической эйфории.
Так появилась Танюша, младшенькая.
Оксана как-то в ночную смену присела минут на пять выпить чаю. Сидит, налила кипяток в блюдечко, пьет с сахаром вприкуску, а мимо как раз больной проходил, из тридцать второй палаты, язвенник, Виктор Потапченко. Залюбовался огненно-рыжими локонами, выбившимися из-под косынки, да у Оксаны еще случайно пуговка на груди расстегнулась, щеки от горячего разрумянились…
– Вы, – говорит, – милая девушка, словно с картины Кустодиева «Чаепитие»! Глаз не оторвать, как хороши!
Роман у них вышел недолгий, вроде пляжного, и, как раньше выражались, без отрыва от производства. Если бы не Танечка, можно было бы и вообще не вспоминать. За дочку, однако, Оксана была ему благодарна, хотя ни о своем отцовстве, ни о связанных с ним обязанностях Виктор так и не узнал. Через две недели уехал с хорошенькой женой в город под названием Борок, где-то на Рыбинском водохранилище. Получила, что хотелось, – не сетуй, как бы ни вышло, скажи спасибо и иди дальше, без претензий и не опуская глаз. Это было еще одно мамино правило.
Почему-то Оксане в первые месяцы беременности, пока врач не внес окончательную ясность, казалось, что от Виктора непременно будет у нее сын. Она даже на секунду расстроилась, узнав, что в быстро растущем животе, вопреки предчувствиям и приметам, все-таки девочка. Расстроилась всего только на секунду, не больше, однако Танюшину болезненность – явную, хоть и не выходящую за рамки средне нормальной – относила на свой счет. Анюта, во всяком случае, за первые семь лет хорошо если трижды простужалась, а Танечка, та два дня в садике, две недели дома с температурой, вот уж пять лет. Так и цыганка-гадалка потом сказала: сглазили, мол, девочку еще до рождения или, может, не хотела ты, милая, ее вовсе?
«Вот бы кому усиленное-то питание! Танечке бы моей…» – Оксана вздыхает, машинально наблюдая, как Светина мать разворачивает из фольги и дает внуку солидный бутерброд с чем-то таким вкусным и свежим, что аромат копченостей и огурца разносится по всей палате. Такие теперь, кажется, по-современному называют сэндвичами.
– Кушай, Вовочка, кушай, только помедленнее, жуй, не торопись.
Мальчик с готовностью берет у нее из рук двойной кусок черного хлеба с благоухающей начинкой, но, замечая пристальный Оксанин взгляд, медлит приняться за трапезу. «Соломка» смотрит на недоступную еду так, как еще недавно смотрел он сам – с горькой обидой. И с болью в пустом желудке. Сочувствие заставляет его снова спрыгнуть с материной постели и снова подойти к так и не представившейся ему женщине.
– Вот, это тебе, – говорит он и протягивает ей нетронутый сэндвич, – бери, бери, ешь.
– Ну что ты! Я… – Оксана хочет сказать, что не голодна, хочет вежливо отказаться: с какой стати забирать у ребенка, да еще такое дорогое, – что-то, однако, подсказывает ей, что взять надо. – Знаешь что, давай его разделим, – находится она наконец, – половину съешь ты, а половину я, после, согласен?
– Идет, – соглашается тот, и за серьезностью на редкость взрослых черт мелькает едва различимая уважительная улыбка, – идет, только ты первая.
«Надо же, маленький совсем, а какой настоящий мужик! Вот же повезет кому-то в жизни!..»
В нерешительности оглядываясь на группку примолкших людей поодаль, Оксана с изумлением понимает, что они тоже на грани слез, а отец мальчика – немного запущенный с виду, но чрезвычайно приятный мужчина, с большими ладонями труженика, – и вовсе всхлипывает, рукавом утирая глаза.
Когда Казаков садится с ней рядом на кровать, разговоры в палате совсем затихают. Все знают, что это значит. Профессор между тем ничего не говорит, задумчиво перелистывая Оксанину историю болезни.
– Ну, что, доктор, скоро ли мне на свободу? – Оксана, как всегда, бодрится, несмотря на вполне объяснимый страх.
– Боюсь, что нет, – отвечает он, – судя по результатам анализов, операция прошла не так успешно, как мы думали, возможен рецидив.
– Рецидив? – тихо переспрашивает Оксана, чувствуя, как покрывается холодным потом от ступней до самой макушки.
До сих пор она убеждена была, что вовремя поставленный диагноз – гарантия полного выздоровления. Сколько она может быть сильной? Почти год каждодневного ужаса, и все с улыбкой, поддерживая детей вечно хорошим настроением, но сейчас, в эту минуту, когда их нет рядом, из нее словно воздух выпустили.
– Неужели это еще не все?!
– Боюсь, что нет, – повторяет Казаков, беря ее за дрогнувшую руку, – вам придется пройти лучевую терапию, примерно пять недель.
– А потом?
– Потом домой.
Нет, не слышит она в его голосе никакой особенной надежды. Видно, совсем все плохо… Профессор, правда, еще чуть не с четверть часа разъяснял ей, что к чему, перемежая нормальную речь множеством непонятных терминов, но Оксана больше толком не слушала. Слишком уж неожиданно в этот раз рухнули ее надежды. Слишком много встало перед ней нерешенных проблем. Как обеспечить Анюте, только в сентябре поступившей в медицинский, еще пять лет спокойной учебы? Она и теперь вынуждена подрабатывать, а что будет, когда на нее свалится разом весь груз наследственной нищеты и заботы о пятилетней сестренке? Как пить дать, останется девка без образования и перспектив, а времена-то нынче другие, социализм давно упразднили вместе с его завоеваниями, нищим быть стыдно. Это значит, выскочит Анютка замуж за первого встречного нувориша, хоть бы ради Танечки, будет сама несчастной, и неизвестно еще, согласится ли практичный муж содержать не только жену, но и чужую маленькую девочку. Да и найдется ли вообще хоть какой-нибудь муж для нищенки с малым дитем? Анютка девочка золотая, умненькая, но внешности обыкновенной, роста маленького и следить за собой как следует от простушки-матери, понятно, не научилась.
Такой судьбы, как ее собственная, Оксана дочерям своим не хочет. Это одно. А еще есть квартира, которую теперь надо срочно приводить в порядок. И похороны… Нынче все дорого, яму на кладбище вырыть и то разоришься! Все изменилось, и только одно неизменно: нет у нее денег, нет, и все тут! Даже запонок в доме больше нет, чтоб заложить! Нет мужчин, нет и запонок – чему удивляться?..
«Соломке», видно, совсем худо. Она вроде почернела вся, сидит на постели, коленки подтянула к груди, руками обхватила, как будто кувырок назад сделать собирается… Что врач ей сказал, Вовочка толком, конечно, не понял, да и разобрать трудно было – Светин «мясник» спиной стоял и нарочно говорил тихо. Одно первоклассник услышал и понял: кто-то к «Соломке» завтра прийти должен, квадратики рисовать. Радиолог. Да, кажется, так. Именно после этих слов она и расстроилась окончательно, губы прикусила, чуть не плачет.
