— Шестнадцать.
— Шестнадцать? И ей разрешили выйти замуж ее родители?!
Александр улыбнулся. — Это долгая история, Дебби, как-нибудь потом, — сказал он и коснулся своего бока. — Не хочется вспоминать.
— Я могу себе представить, — улыбнулась Дебби. Но даже она не могла всего представить.
— Я чувствую, что она очень особенная девочка, и в ее глазах светится, что она любит тебя. Береги ее, не потеряй. Сейчас это очень редко — любовь. Когда кто-то любит кого-то…
Прибежали дети, и им не дали договорить. Ему было приятно, что Дебби нравится Юджиния. Дебби была редкая женщина, в которой ему нравилось все. Она была похожа на голливудскую актрису прошлого, хорошего времени, с большими внимательными глазами. Дастин выиграл в лотерее жизни классный билет, думал Александр. Но они заслужили друг друга. Он любовался ими. Хотя и не показывал, он всегда старался не показывать свои чувства и не быть сентиментальным.
Начались чисто американские вопросы:
— В какой ресторан вы бы хотели поехать? Какая кухня вам нравится?
Он ответил, что все равно, так как полностью доверял вкусу Дастина.
Они поехали в ресторан, в салатном баре которого насчитывалось сорок салатов.
Наверно, никто бы не поверил, что из шести человек больше всего ел самый маленький ребенок. Джейн была кушающей машиной. Она ела все подряд, пробовала из тарелки у каждого, и остановить ее могли только Дастин и Дебби, слитые вместе и помноженные на два.
Дженифер, глядя на сестру, улыбалась:
— Джейн любит поесть.
Никто не собирался этого отрицать. Дженифер была любимицей Александра, таких прекрасных глаз, темных, миндальных, он не видел ни у кого. Казалось, в этих глазах была собрана вся скорбь еврейского народа. Дженифер сидела возле него, а Джейн — между Дебби и Юджинией, так как ее при-ходилось все время сдерживать. Потому что, когда она вырывалась, она могла разгромить ресторан.
Они вернулись в отель поздно. Он сразу же собирался подняться наверх, Юджиния хотела спать, когда клерк из-за конторки сделал ему знак. Он оставил на секунду Юджинию одну и подошел.
— Сэр, что я должен делать с конфетами?
— Конфетами? — удивился Александр. — Я не с конфетной фабрики, вы, наверно, что-то перепутали.
— Коробки конфет, сэр, пять, в одном пакете.
— А! Я совсем забыл. Пошлите их почтой по этому адресу на мое имя. Спасибо.
— И ваша сдача, сэр.
— Оставьте себе.
— Но здесь очень много.
— Так и должно быть, вы заслужили.
— Благодарю вас, сэр.
Он вернулся к Юджинии, стоящей на том же месте. Она улыбнулась.
— Я не знала, что у тебя есть друзья здесь.
— Вообще-то он в конфетном бизнесе, но по совместительству работает в отеле.
Она рассмеялась, и лифт вознес их наверх.
«Город, который никогда не спит» — Нью-Йорк — спал в четыре часа утра, погруженный в тишину, прерываемую редкими гудками непонятного происхождения, доносящимися из ниоткуда.
Они пробыли в Нью-Йорке еще полнедели. Он поразился, какое количество людей просило на улицах деньги. Но совершенно потрясла его другая встреча. Они шли по Бродвею на вечернее представление. И он уже привык к голосам попрошаек, так же как Юджиния старалась не обращать внимания, что он незаметно раздает им доллары, чтобы не смущать его. Как вдруг он услышал, что говорят на его языке.
— Подайте копейку! Подайте хотя бы копейку, бляди, православному!
Около мусорного ведра на асфальте сидел молодой парень, Александр наклонился и не поверил: этобыл его лучший друг Миша. На мгновение у него в голове все закружилось и, как в резко закрученном калейдоскопе, перевернулось вверх дном. И продолжало переворачиваться. Человек просил, не поднимая глаз. И если бы не Юджиния, он, наверно, сам сел бы на асфальт рядом с ним.
Надеясь, что это не так, Александр посмотрел на его руки и с ужасом понял, что не ошибся.
— Миша, это ты? — задал он ненужный вопрос, зная, что это он.
Тот поднял грязные, слезящиеся глаза и почти не удивился.
— А, это ты, какая встреча! Александр был в шоке.
— Как ты здесь очутился?
— Это — Америка, мой друг, — с иронией сказал попрошайка-нищий.
Он не верил своим глазам. Но грязные пальцы взялись за его светлую брючину:
— Я вижу, ты в хорошем костюме. Ну и иди дальше своей дорогой, не останавливайся.
Юджиния смотрела и не понимала, о чем они говорят.
— Не надо так, я помогу тебе…
Он никак не мог прийти в себя. Он не верил, что всего лишь два года назад, красивый и блестящий, этот парень улетал из Рима.
— Чем ты мне поможешь, дашь один доллар, давай! Ему стало больно. Миша был дороже для него,
чем родной брат, которого он не простил…
— Не говори так, не говори…
— Иди отсюда. Я ебал тебя. И твой доллар вместе с тобой.
Александр повернулся и сказал:
— Юджиния, поймай такси.
Он вдруг присел на корточки и стал гладить его голову, потом поднял нищего с силой за плечи:
— Не сиди ты на этой ужасной земле.
Он достал из кармана ключи, отделил один и сказал: Александр Минчин
— Вот ключ от моей квартиры. Она оплачена и пустая. Ты полетишь сегодня ко мне и будешь ждать там, пока я не вернусь. Я дам тебе не один доллар, я дам тебе много долларов. Только не говори ничего.
Немытые глаза, с корками свалявшейся грязи в углах, смотрели на него.
— Саша, я думал, что ты — мудак. Прости меня. Из углов выделились капли влаги и заструились
вниз.
— Ты сегодня же улетаешь. Где все твои вещи? Поедем, соберем их.
— У меня нету вещей, это все. Александр перехватил воздух.
— Это все?! — Миша сидел в одной рубашке, пиджак был подстелен под зад. — Чем же ты чистишь зубы?
— Ничем.
— Я поймала такси, — сказала Юджиния тихо.
— Идем, я сам отвезу тебя в аэропорт, тебе могут не продать билет в таком виде.
Александр брезгливо отшвырнул ногой кепку, в которой было несколько монет. Нужно было видеть, с какой ловкостью и быстротой нищий кинулся к ней и, схватив, выгреб все, что в ней было.
Он с трудом удержал ком в горле, не дав ему выплеснуться слезами.
Они все сели в такси и поехали.
— У тебя есть хоть какие-нибудь бумаги? Хоть одна?
— Да, «грин-карта».
— Слава богу. Где же ты спал, где был твой дом?
— На улицах, во дворах. У меня не было дома. Я забыл, что это такое — дом.
Он быстро достал чековую книжку из кармана пиджака. Его золотая ручка была у Юджинии.
— Юджиния, дай мне ручку, пожалуйста.
В театр они уже не ехали, было не до представления, жизнь выдавала свои представления, и во много раз лучше. То есть — хуже.
