Мы поднимаемся по лестнице, и Аксель лает на кого-то, чтобы тот пододвинул кресло к камину.
Он осторожно усаживает меня в кресло, и пеленают в одеяло за одеялом, а передо мной пылает огонь.
Затем он уходит.
Я вижу лицо Карлы, смотрящей на меня, когда она укутывает меня одеялом по самый подбородок, и мой мир медленно возвращается на свои места. Я хочу побежать за ним, я хочу помочь, я не хочу быть здесь, онемевшей и бесполезной. Но у меня нет сил двигаться. Я чувствую, что всё, что у меня есть, направлено на то, чтобы сохранить мне жизнь, хотя я бы отдала всё, чтобы выбежать за дверь и вернуться в снег.
— Идите в свою комнату, — доносится голос Майи, танцующий с пламенем. Мне удаётся поднять голову и увидеть, что она стоит позади Клары и Фреи, которые стоят сбоку от меня и выглядят ошеломлёнными.
Карла говорит что-то о тёплом супе и исчезает.
Мои глаза встречаются с глазами Клары, и я хочу сказать ей, как мне жаль, что я вернулась с пустыми руками. Но она выглядит более обеспокоенной за меня, чем что-либо ещё.
— Ты такая холодная, — говорит она, кладя свою ладонь на мою руку, и от одного этого у меня тает сердце. Я была так лишена прикосновений, что мне пришлось онеметь, чтобы наконец почувствовать их.
— Прости меня, — шепчу я. Она хмурится, не понимая. Или, возможно, мой голос был слишком дрожащим, слишком низким, чтобы она могла его услышать.
— Клара, lad os gå (пер. дат. — пойдём), — говорит Майя, протягивая ей руку.
Я вижу, что Клара не хочет уходить от меня. Она смотрит на меня, растерянная, полная печали. Она так много потеряла в своём возрасте.
Затем её внимание перехватывают.
— Папа! — кричит она, и я успеваю оглянуться через плечо, чтобы увидеть Акселя, входящего в комнату и направляющегося к нам. В его волосах, на его плечах, в его пальто, натянутом на груди, лежат снежинки. В его глазах всё ещё есть эта острота, эта дикость, когда они оглядывают меня, оценивая ущерб. Затем он распахивает пальто, и оттуда высовывается маленькая розовая мордочка.
— Снаф-снаф! — кричит Клара, когда Фрея вырывается из рук Майи и подбегает к нему.
— Где ты его нашёл? — спрашиваю я, тут же предлагая одно из своих одеял. Онемение начинает проходить, мои нервы покалывают, становясь всё теплее и теплее. Моё сердце согревается больше всего, когда я вижу, как Аксель берет одеяло и заворачивает в него поросёнка, кладёт его перед огнём, приседая рядом с ним. Мордочка Снаф-снафа подёргивается, его глаза любопытны. Он жив, он в безопасности. Мы оба в безопасности.
— Он свернулся калачиком в одной из будок охраны, — говорит он. — Он дрожал, но, похоже, ему было не так плохо, как тебе. — Он резко смотрит на меня. — Тебе не следовало так убегать. О чём ты думала?
О боже. Вот и лекция.
Майя громко прочищает горло. — Clara, Freja, kom nu. (пер. дат. — Клара, Фрейя, идёмте.)
Хотя они гладят Снаф-снафа и любят поросёнка, я вижу, что им немного не по себе от того, как Аксель разговаривает со мной, поэтому они сразу же подходят к Майе, которая берет их обеих за руки.
— Godnat Снаф-снаф, — говорит Фрея.
— Спокойной ночи, папа и Аврора, — говорит Клара.
— Спокойной ночи, девочки, — говорю я им, пока Аксель говорит то же самое по-датски.
Потом появляется Карла, ставит нам две кружки ароматного костного бульона, а потом убегает, и остаёмся только мы с Акселем и свиньёй. Его резкие слова всё ещё висят в воздухе, а его напряжённый взгляд не отрывается от моего лица.
— Ну что? — спрашивает он меня. — Ты могла там умереть.
— Это всего лишь небольшой снег. — Мой голос слаб, но я упряма.
Он смотрит на меня, как на идиотку. — Небольшой снег? Сколько бы ты ещё бегала, если бы я тебя не нашёл?
— Я не бежала, — говорю я ему. Неужели он не понимает? — Я искала Снаф-снафа.
Он слегка качает головой, талый снег стекает с его волос на пол. — Я знаю, как выглядит бегство. Ты бежала. От чего? От меня? От этого?
Я не знаю, о чём он говорит. — Я просто хотела его вернуть. Я не могла смириться с тем, что девочки потеряют его, что ты потеряешь счастье девочек. Зачем мне бежать от этого? Я работаю здесь. Я пошла туда, чтобы продолжить работу здесь.
— Думаешь, иначе я бы тебя отпустил?
Я поджимаю губы и смотрю вниз на поросёнка. Кажется, он уже спит, несмотря на наш разговор, который с каждой минутой становится всё громче.
— Ты сказала, что я буду винить тебя, — продолжает он. — Ты действительно так думаешь?
Я настороженно смотрю на него. Впервые за всё время он выглядит обиженным. Я не думала, что его можно обидеть, особенно чем-то подобным.
Я пожимаю плечами. — Я не знаю. Наверное… Я испугалась. Я не была уверена, что ты сделаешь. И я поняла, насколько важна для меня эта работа.
Он смотрит на меня долгое, тяжёлое мгновение. Огонь ревёт, свинья тихонько похрапывает, дедушкины часы тикают. Но громче всех звучит моё сердце.
— Это единственное, что для тебя важно? — спрашивает он, его голос низкий и грубый. — Работа?
— Нет. Девочки — это всё для меня. — Я делаю глубокий вдох. — Как и ты.
Вот и всё. Я сказала это. Часть моей правды.
Я испуганно слежу за выражением его лица, но совершенно не могу его прочесть. Он просто смотрит на меня. Как будто он даже не слышал меня.
Или что ему всё равно.
Скорее всего, последнее.
Я отворачиваюсь и начинаю сдирать одеяла, мне становится всё жарче. Моя одежда под ним промокла от талого снега.
— Тебе нужно избавиться от этой одежды, — говорит Аксель, выпрямляясь и проходя мимо меня. — Оставайся на месте. Пей свой бульон.
Да, сэр, думаю я, но не решаюсь сказать это. Не сейчас.
Тем не менее, я делаю то, что он мне сказал, бульон немного оживляет меня. Я выпила половину кружки, когда он вернулся с одним из своих фланелевых пижамных комплектов. Он кладёт его на подлокотник моего кресла, затем приседает передо мной и начинает расстёгивать мой мокрый кардиган.
У меня перехватывает дыхание. Он так близко ко мне и снимает мою чёртову одежду. Он пахнет снегом и кардамоном, его присутствие кажется тёплым, как огонь. Я могу только громко глотать, моё сердце бьётся о грудную клетку, я бессильна перед ним, перед этим моментом.
— Ты знаешь, мой отец носил такие же кардиганы, — тихо говорит он, пока его пальцы медленно расстёгивают пуговицы чуть ниже моей груди.
О, хорошо. Я напоминаю ему о его отце.
— У твоего отца, должно быть, хороший вкус, — удаётся мне сказать, и мой голос звучит пискляво.
— Ммм, — ворчит он в ответ и продолжает двигаться к низу, хмурясь, словно в глубокой сосредоточенности.
— Ты когда-нибудь перестанешь хмуриться? — тихо спрашиваю я его, и, не задумываясь, поднимаю руку и провожу большим пальцем между его бровями, разглаживая глубокую линию. Он закрывает глаза от моего прикосновения, как бы отдаваясь мне. Это заставляет меня думать, что он может быть так же лишён прикосновений, связи, как и я.
Мне следует убрать руку, но я этого не делаю. Вместо этого я нежно провожу пальцами по его напряжённому лбу, ощущая холод его кожи под кончиками пальцев. Я опускаю их вниз над впадиной его виска, глажу кончики его мокрых волос, вытираю пыль на высоких скулах.
Он резко вдыхает через нос, прищурив глаза, и отпускает конец моего кардигана. Он кладёт свою руку поверх моей, прижимая её к своей щеке, тёплые пальцы обхватывают край моей ладони.
На мгновение кажется, что он может поднести мою руку ко рту и поцеловать мою ладонь.
На мгновение это всё, на что я могу надеяться.
На мгновение это всё, чего я когда-либо хотела.
Но он не делает этого. Его глаза открываются, и в них вспыхивает что-то, чего я не могу понять, что-то сырое и опасное, и он снова хмурится. Он убирает мою руку со своей щеки и поднимается на ноги.
— Думаю, с остальным ты справишься, — говорит он, жестом указывая на две последние пуговицы. Он прочищает горло и наклоняется, чтобы подхватить Снаф-снафа. Это была бы самая милая вещь в мире, если бы я до сих пор не была оцепенелой от случившегося. Мы были так близки, всего на одно мгновение, но мгновение — это всё, что было на самом деле.
