«Жизнь Званская» — так отозвался впоследствии об этом периоде их жизни Чон.
— А не остаться ли нам здесь насовсем? — однажды предложил он Стасе, млея на солнышке у берега реки.
Стася, лениво процеживая песок сквозь пальцы, отозвалась:
— Что мы тут делать будем?
— Как что? — вдохновился Чон. — Поставим избу… там, где околица… чудное место…
— Там начинается гречишное поле, — напомнила ему Стася.
— Гречиху попросим потесниться. От нее не убудет… Нет, ты подумай! — продолжал Чон. — Поставим дом, пристройки, разобьем грядки, заведем скотинку… Людмила ведь тоже городская, а вон как здорово орудует… Мы разве хуже?
Стася с интересом посмотрела на него.
— А как же Москва? У нас там все… Мы там картины пишем…
— Мы и здесь будем писать. Построим дом с большой-большой мастерской.
— Нет, — не согласилась Стася. — А Стеф, а Марьяша? Я без них не могу.
— Марьяшу выпишем сюда, — решил Чон. — Что ей делать в Москве? А Стефу тут тоже будет неплохо… Представляешь, выстроим ему кабинет с видом на гречишное поле — пусть себе стучит под окном на своей машинке…
— Неужели тебя в Москве ничто не удерживает?
Чон перекувырнулся через голову, вскочил на ноги и заплясал на берегу речки, как папуас.
— Абсолютно ничего! Я — свободный человек! И я не страдаю москволюбием! Я не хочу быть, как многие, помешанным на этом городе! Что в нем хорошего, кроме твоего особняка! Но здесь мы построим еще лучше! С двумя, нет — тремя комнатами для Терры! С одной — для нас!
— Это почему такая дискриминация?
— Потому что нам с тобой и в одной комнатушке никогда не будет тесно!
Стася просияла, услышав это.
— Правда?
— Правда! И здесь нам будет здорово! И мне и тебе! Тебе особенно! Я тебя вижу насквозь…
Стася похлопала по песку, приглашая Чона приземлиться рядом с нею.
— Ты как эта речка, — продолжал Чон. — Сквозь тебя речные камушки видно…
— Если нам не будет тесно в одной каморке, — вернулась к прежнему разговору Стася, — то зачем тогда строить большой дом с кучей комнат?
— У меня слабость к хоромам, — посмеиваясь, объяснил Чон. — Я тебе когда-то говорил об этом. Мне всегда хотелось жить в просторном доме со многими людьми… Да-да, чтобы он всегда был полон оживленными голосами и шумом, как в праздники…
— А мне казалось, ты любишь одиночество…
— Да, но его легче любить, когда вокруг тебя полно народу, — объяснил Чон.
И неожиданно для Стаси Павел вдруг заговорил о своем прошлом.
— Моя первая жена родилась в таком доме… Ты не представляешь, какое обаяние ей придавал этот дом вместе с ее родными, с которыми мы собиралась за общим столом… поесть, попеть песни, поговорить… Можно сказать, что я женился на ней с корыстью, хотя и любил Свету.
Он умолк, рассеянно глядя на воду.
— И вы хорошо жили? — спросила Стася.
— Прекрасно! — с чувством проговорил Чон. — На праздники приезжали из аулов родичи ее отца, бывало, до двадцати человек… И это было так здорово! Никому не было тесно. Да, это был настоящий дом…
— Так что же произошло?..
— Ах, Стася, — с горечью промолвил Чон. — В этом доме завелся один совершенно ужасный человек, который все взял и разрушил своими руками.
— Какой человек?
Чон со всего размаху ударил себя в грудь рукой.
— Я. Вот этими самыми глупыми, подлыми руками все взял и разрушил…
— Почему ты это сделал? — почему-то не удивившись его ответу, спросила Стася.
— Это отдельный разговор. — Чон нахмурился, и Стася явственно ощутила, что он как бы закрылся от нее и что задавать вопросы не стоит.
Возможно, Стася бы не унялась и потребовала, воспользовавшись его откровенностью и хорошим настроением, чтобы он рассказал ей все до конца.
Но она не чувствовала себя вправе это делать.
Ведь у нее тоже имелась тайна, которую она пока не собиралась раскрывать мужу…
Глава 21
Низкое солнце Павла Переверзева
Когда Стасю спрашивали, кого она считает своим учителем, то она безо всякого кокетства отвечала:
— Низкое солнце.
Конечно, рассеянное бормотание Стаси можно было принять за ответ, но он все-таки нуждался в кое-каком пояснении. А вот пояснять Стася ничего не умела и не пыталась. Люди, не обладающие ассоциативным мышлением, казались ей иностранцами, языка которых она не знала, а они не владели ее языком.
Но Павел — не Чон, а Переверзев — понимал ее с полувздоха.
Павел ночевал на веранде, и каждое утро его, как сонное постукивание созревших плодов, будили шаги Стаси.
При низком солнце она обходила свои владения, а они были гораздо обширнее соток, описанных в техническом паспорте домовладения. Наблюдая за ней сквозь неплотно прикрытые ресницы, Переверзев думал, что Стасины владения простираются с земли до неба, с рассвета до заката; с этого света на тот вели крохотные Стасины следы, неуловимые глазу, как пушинки-парашютики майских одуванчиков — они залетали, казалось Паше, в глухонемые космические бездны, спрятанные за колесами созвездий, за мятущимся пламенем комет, оставляя там легкие метки нашей жизни, осторожные силки, по которым человечество, может быть, когда-нибудь сострочит расползающиеся края жизни.
Итак, Стася любила низкое солнце. Павел, наблюдая за ней, всякий раз пытался вспомнить картины, написанные на открытом воздухе при низком солнце… В лучах заходящего солнца Пластов писал «Ужин тракториста». Сумерки там поглощают звонкие краски, лучи заходящего солнца заливают окружающий мир оранжевым светом, а тени становятся холодными, лилово-багряными… У Стаси он не помнит картин, написанных в лучах восхода или заката. «Настурции» у нее написаны против света, льющегося из окна комнаты, непривычное освещение, называемое «контражур», выражающееся в контрасте, когда на светлом фоне окна темные пятна синей воды в хрустальной вазе и на рыжих лепестках цветов видятся почти силуэтами в ореоле света.
Отличная картина. Но вообще она любит писать на открытом воздухе, цвет тогда становится более трепетным, подвижным, обогащается тончайшими холодными оттенками от голубого неба и солнечных лучей.
Переверзев чувствовал Стасино появление в саду, как прикосновение солнечного луча к запыленному углу веранды.
Сад ощущал легкое сотрясение от того, как мгновенно вплетались нити света в шелестящее ночной тайной гнездо тьмы. И темень, как ночная птица, снималась с гнезда, мелкие птахи разносили паутинки света по всему саду. Клевер с бусинкой росы на детской стриженой головке оказывался освещенным насквозь — так и напрашивался на полотно. И сирень встряхивалась, как Терра, — темно-лиловая, серебристо-серая, дымчато-голубая, бледно-сиреневая… Луч касался небритой щеки Павла, — и тут он слышал стук калитки. Это входила в сад Стася.
