— Уверен? — усмехнулась она.
— А ты жена Агранского? — почему-то задела меня эта её усмешка. Словно я слабоумный, или похотливый идиот, которому всё равно кого писать в своих книгах: все бабы одинаковые.
— Жена? Агранского?! — переспросила она и я совершенно ничего не понял из её эмоций. Боже, я не только слеп, но ещё и туп.
— Только не подумай ничего лишнего, — предпринял я попытку объяснить. Мне было важно, действительно важно, чтобы она поняла. А ещё важно быть с ней честным. — Я не могу писать, если не влюблён в героиню. Влюблён не меньше, чем герой. Но это не реальная женщина. Ч-чаще в-всего не р-реальная, — я заикался, чувствуя невыносимое притяжение её обнажённого тела. Сел, надеясь, что она оденется. Но она и не думала. — Я не сплю с ней. Не преследую. Не создаю ей никаких неудобств. Но я ей брежу. И поскольку ты рядом, а я ни хрена не вижу, то, наверно, невольно переношу эти ощущения на тебя. Прости. Я не специально.
— То есть ты считаешь, что та девушка, официантка, — села она у моих ног, — жена Агранского?
— По крайней мере он сам так сказал. А Герман уточнил для меня, что они разводятся. Или уже развелись, — не понимал я, что она хочет слышать, говорил всё как есть.
— Такая тёмненькая? С чёлочкой? — снова усмехнулась она. — Жена Агранского?
— Да. Он так сказал, — не мог я думать уже ни о чём. Только о тепле её тела, о локтях, воткнувшихся в мои колени. О бедре, коснувшемся ноги. Что ты делаешь со мной, Софи!
— И зовут её?..
— По случайному совпадению — Анна, — ответил я с каким-то странным чувством нереальности и неправильности происходящего. Словно я изменил и теперь жалко оправдывался. — Это узнал Герман.
— Значит, сам Агранский сказал «жена» и Анисьев подтвердил, — (ревниво?) хмыкнула она.
— Софи, — каким-то чудом выловил я из темноты и пустоты её руку, умудрившись не наткнуться больше ни на что опасное, прижал к губам тёплые пальцы. — Я не знаю, как тебе объяснить. Но я должен быть болен кем-то, чтобы писать. Должен любить, мучиться, страдать. Должен быть голодным, страждущим, ревущим как ураган. Должен придумывать для себя эти несуществующие связи… — Проклятье! Всё не то. Не то! Я нёс что-то не то, но и замолчать не мог. — Софи. Моя милая Софи…
Её руки обвились вокруг моей шеи. И, втиснушись между моих ног, она зашептала в губы:
— Мне кажется, на маскараде, где все скрываются друг от друга под плащами и масками, тебе нужен этот поцелуй. Так сорви его.
Она коснулась моих губ, и я действительно сорвался. Подхватил её за затылок…
«Adagio e staccato» неожиданно взорвало тишину в сопровождении совершенно неприличных стонов совокупления женщины с женщиной. Но эти звуки с экрана, разве могли что-то значить для нас, уплывающих в вечность на корабле грёз. Как запретный плод, пригубивших друг друга. Взмывших, оторвавшихся от земли как журавлиный клин и вдыхающих один на двоих запах жареных семечек.
Чёрт с ней, с этой женой Агранского. На какой кол мне придётся упасть грудью, когда я прозрею и останусь без моей тонконогой Цапельки Софи?
Глава 48. Софья
Данилов сидел на стуле ровно, словно проглотил кол.
И понять по этой прямой холодной спине рад он тому, что сказал доктор или что? — совершенно невозможно.
— Значит, операция? — у него жёсткий волевой голос спецагента.
Да и выглядит он сегодня как Джеймс Бонд. В чёрном костюме, стальной рубашке под цвет глаз, хоть их и не видно за очками. Да, большие тёмные очки.
Я, столкнувшись с ним утром в коридоре, втайне даже обрадовалась, что выбрала не привычные потёртые джинсы, а тоже приоделась строго. Под стать девушке Бонда: волосы в узел, туфли на каблуках, узкая юбка, а к ней прилагался слегка расклешённый жакет с крупными пуговицами, широкими рукавами три четверти, в которые выше локтя уходили атласные перчатки. Я правда не ради Данилова так нарядилась, а со злости. Мне предстояло сегодня серьёзно поговорить с этими двумя хмырями: Агранским и Анисьевым. И я чувствовала себя скорее Джеки Кеннеди, готовой этих обоих не меньше, чем казнить.
— Без операции никак, Леонид Юрьевич, — буднично объяснял доктор. Зрение ваше садиться начало ещё до аварии. А после полученных повреждений необратимо — травматическая катаракта. Оба хрусталика нужно менять. Можно сказать, это меньшая из проблем после аварии. Насколько серьёзны остальные, нам не понять, пока не устраним эту проблему. Но это хорошие новости, — почему-то посмотрел врач на меня, застывшую истуканом за стулом Данилова. — Возможно, после полного выздоровления даже очки вам больше не понадобятся. Процентов на девяносто есть надежда зрение восстановить. Можно сказать, не было бы счастья, — тепло улыбнулся он, — да несчастье помогло.
— И когда первая операция? — закинул ногу на ногу Данилов. Я положила руку ему на плечо и ободряюще сжала. Он явно нервничал.
— Давайте посмотрим на какой день я могу вас записать, — защёлкал доктор мышью и уставился в экран. — Да хоть на завтра, — снова поднял он глаза на меня.
— На завтра?! — дёрнулся Данилов. И не могу сказать: у меня ёкнуло в груди на этот его возглас или вместе с ним, но я тоже разволновалась. — То есть уже завтра я смогу видеть?
— Теоретически да, на один прооперированный глаз. Буквально через два-три часа после операции. Но мы, конечно, рекомендуем глаз ещё сутки-двое поберечь. А второй хрусталик заменим уже месяца через три.
— А сколько времени длится сама операция? Какая-то дополнительная подготовка нужна? — подала голос я, давая Данилову время собраться с мыслями.
Доктор удивлённо приподнял кустистые брови.
— В идеале десять минут, — снова улыбнулся он мне. — Но в особо сложных случаях бывает и до двух с половиной часов. Предварительно обычно сдают только анализы, но это всё у нас есть. Сама операция идёт под местным наркозом, то есть особой подготовки не требуется. Простите за любопытство, это ведь вы мне звонили, уточняли про лидокаин?
— Я, — мотнула я головой.
— Это Софья, господин доктор, — положил Данилов свою ладонь сверху на мою, всё ещё лежащую на его плече. — Моё всё. Глаза, голос, дыхание, вдохновение, пульс.
— А что же вы у меня стоите, Софья, — доктор вдруг словно сам неожиданно прозрел, засуетился. — Присаживайтесь. К столу. А я вам всё подробно распишу о послеоперационном уходе. Я же правильно понял, что Леонид Юрьевич теперь под вашим неусыпным контролем? — лично подскочил и пододвинул он мне стул.
— Я бы назвал это заботой, — хмыкнул Данилов, — но как вам будет угодно.
И всё то время, пока врач говорил, я поглядывала на Великого Писателя. Он нервничал. И нервничал интересно: застыл мумией и, казалось, даже не дышал. Только испуганно билась выпуклая синяя жилка на шее.
— Ну что, записываю на завтра? — протянул мне исписанный корявым почерком листок доктор.
— Нет, — резко осадил его Данилов. — Дайте мне ещё пару недель.
— Мн-н-н… ясно, — процедил тот, хотя ничего ему было не ясно: как человек, которому говорят, что завтра он прозреет, может отказываться. — Но как ваш лечащий врач… рекомендовал бы, если необходимо отложить, то не более чем на десять дней.
— На середину августа, — не сдавался Данилов.
— Давайте на начало, — не уступал врач.
— На десятое, — торговался пациент.
— Седьмое, — возразил док и снова защёлкал мышью. — Хороший день — среда. Устроит, Леонид Юрьевич?
— Записывайте, — кивнул тот.
— Ну значит, седьмого августа вас жду, — поднялся врач из-за стола, и я тоже вскочила.
Он горячо похлопал Данилова по спине и закрыл за нами дверь, когда за руку, привычно сплетя пальцы, мы вышли. Данилов сжал мои до хруста, но так ничего и не сказал.
Хотя нет, сказать всё же надумал. Остановил меня посреди коридора, развернул к себе. И даже набрал воздуха в грудь… когда на руках у женщины, что шла навстречу тявкнула собачка.
— Тихо, Мася, — пригрозила она.
Данилов медленно повернулся на этот голос.
