голоса мужчин – все сливается в непрерывный гул. Над головой словно кружится огромный вертолет. Искоса вижу, как Валера хватает Илью под руку и устремляется в другую сторону от преступников. Через секунду их темные фигуры исчезают из вида.
– Федя, беги в охотничий участок! – Веник держит опавшую голову Иваныча, пытаясь перекричать шум выстрелов. – До домика метров сто, я сам его дотащу. А потом пойду выручать парней.
– Пока, Венька. Прости, если что. Увидимся.
Фёдор
Пули свистят возле уха, в ноздри забиваются запахи пороха, мокрой псины и собственного пота. Я бегу, не разбирая дороги и захлебываясь слезами. Меня гонят в глубь таежного леса, как дикого животного, играют в реалити-шоу с участием живого человека в роли добычи… Никогда не думал, что сгину в таежном лесу… Умру, как подстреленное животное от рук каких-то зажравшихся пьяных уродов. За спиной слышится собачий лай и скрип полозьев. Похоже, за мной гонятся сани, запряженные собаками. У меня не остается никаких сил… Не представляю, сколько времени я так бегу… Минуты складываются в долгие часы. А, может, я прошел всего сто метров, и это страх обостряет чувства и искажает время? Рюкзака за плечами нет, значит, вернуться на базу, не представляется возможным. Охотники хотят загнать меня поглубже и оставить на съедение диким зверям. Избавляются от свидетеля, вот каков их план! Только почему они не подстрелят меня? Гонят и гонят, взрывая высокие сугробы стрельбой из ружей? Ведь Барсукова они не пожалели? Или их поведение можно считать запоздалым раскаянием? Решили не брать еще один грех на душу.
Я не знаю, куда бегу. Черные стволы деревьев сливаются в сплошную грязно-серую массу, из носа бесперебойно течет и сразу же примерзает к губам… Дыхание сбивается, в глазах темнеет. Искоса замечаю зарубки на деревьях. Протираю глаза влажной варежкой. Черт, это точно зарубки – едва заметные белые полоски, оставленные кем-то, кто… находится совсем рядом.
Сбрасываю с плеч усталость и бегу по следу. От одной зарубки метров двадцать – тридцать по прямой, затем следующий ствол и белая зарубка на нем. Рядом люди – совершенно точно. И об этом догадываются мои преследователи – улюлюканье и стрельба прекращаются, а полозья саней совершают крутой разворот. Я лишь слышу это, потому что боюсь обернуться и получить пулю в лоб. Трусость, скажете вы? Возможно, но куда большая глупость – вступить в неравный бой и умереть.
Звуки стихают, и воцаряется морозная звенящая тишина. Наконец, я один. Остается идти по зарубкам и обнаружить в чертовом лесу кого-то живого.
– Э-э-эй! Есть кто живой? – кричу, утирая примерзшие к подбородку сопли. Лицо не спасает даже маска. От насквозь промокшей ткани кожа замерзает еще быстрее.
Бреду в глубь леса, наконец-то замечая открывшую передо мной картинку зимней сказки. Глубоко дышу, усмиряя сердцебиение и возвращая покой. Я оторвался, вот что главное… Оборачиваюсь, чтобы убедиться в очевидном: вокруг меня ни души. Только глубокий снег, свист ветра, пролетающие над головой птицы. Снег пестрит разнообразными следами, только человеческих здесь нет. Но зарубки же кто-то оставил? Моему упрямству можно позавидовать: я упорно топчу сугробы, идя по меткам. Через полчаса ходьбы деревья заканчиваются, открывая взору крутой обрыв. Что за… фигня? Где домик и следы жизни? Не может же кто-то жить в овраге?
– Тьфу! – сплевываю сквозь зубы и ступаю вдоль оврага. Всматриваюсь в туманную даль, стараясь разглядеть струящийся в небе дымок или охотничий домик. – Главное, я вырвался. – Успокаиваю себя. – Убежал от этих ублюдков. С остальным разберемся.
Топчу снег, чувствуя, как нога вязнет в какой-то яме или… Вокруг лодыжки с хрустом захлопывается капкан. Я дергаюсь, взрывая тишину леса истошным воплем. Чувствую, как хлынувшая из раны кровь пропитывает носки и валенки. Валюсь на снег, пытаясь стянуть металлические зубья с ноги и падаю в овраг…
Качусь кубарем, сгребая на пути ветки, камни, глыбы мерзлого льда. Останавливаюсь, искренне надеясь, что это конец пути, но подо мной что-то ломается – ветка, удерживающая от падения в более глубокую пропасть… С криком лечу и падаю на землю, пронзая тишину звуком глухого удара. Я устал бежать и бороться, скрываться от преступников, как беглая собака. Устал чувствовать обиду, негодование и боль, злость на весь мир за свои неудачи. И сейчас я вижу серое небо, сыплющее в меня хлопья снега, и ничего не хочу… Устал… Тело дрожит от боли во всем теле, валенок насквозь промокает от крови, глаза застилает блаженная тьма… Может, это и есть смерть? Ничего не чувствую и не могу пошевелиться… Впору поразмышлять о жизни, как Андрею Болконскому, встретившему дуб. Веки становятся тяжелыми, тепло стремительно покидает тело. Если умирать, то с песней… И мыслями о той, которую так люблю…
– Варька, я люблю тебя… – хриплю в тишину. – Я такой дурак, прости меня, что не смог стать для тебя кем-то большим, чем просто другом… Видит бог, я пытался.
Меня душат предательские слезы об упущенных возможностях, невысказанных словах… Глаза щиплет, а из груди вырываются слова песни. Как же я хотел ей спеть наедине… Целовать ее, ласкать, а после спеть:
Откликнись же на голос мой, прошу!
Услышь меня!
Сквозь ветра вой и шум дождя – кричу, зову.
Услышь меня!
– Услышь меня… Услышь меня. – Давлю из себя слова, а потом смыкаю глаза, ощущая в теле молниеносно растущую слабость.
Наверное, я засыпаю или теряю сознание… Когда в бок упирается что-то острое и твердое, я вздрагиваю, как от электрического разряда.
– Тихо, Джина, тихо! Место! Напугаешь тут нам… Кто это здесь у нас? – звучит возле уха мужской голос.
По лицу скользит лучик фонарика. Разлепляю глаза, встречаясь с чернильными сумерками обрушившегося на меня неба. Звезды едва различимы. Я что пролежал здесь до ночи?
– М-м-м… – пытаюсь встать, но тело простреливает острая боль.
– Тише, сыночек, тише. Видишь меня? – над моим лицом вырастает лицо старика – густые, почти белоснежные брови, мужицкая борода топором, шапка-ушанка, шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи в два оборота.
– Вижу.
– Я Александр Федорович, живу неподалёку. Встать можешь?
– Нет.
– Разберемся. Джина, зови Сильвера! – командует он огромной, похожей на медведя собаке. Та послушно заливается лаем, и на ее зов бежит крупный хаски. – Зовут-то тебя как?
– Федор, – блею, как раненый олень.
– Как папку моего! Сейчас погрузим тебя в сани и отвезем
