До косы доезжаем на удивление быстро.
– Ого, Эль… – играет бровями Вера. – Ты добавила, что ли? – рисует руками в воздухе внушительный бюст.
– Нет. Ты что? Думаешь, я, как всякая разведенка, пустилась во все тяжкие?
– Ну, ты еще не разведенка, – вносит поправку Вера, стягивая шорты с тощих бедер.
– Ага, – скептически закатываю глаза. – У меня все впереди.
– Или нет. Я думала, ты мне врача посоветуешь.
– Хочешь импланты? – удивляюсь, разглядывая красивую Верину единичку.
– Нет, но мало ли. Вдруг мне придется прогнуться под Шведова и удалить молочную железу?
– Ты под навес сядь, и не придется, – хмурюсь я, с опозданием вспомнив, что подруге противопоказано находиться на солнце. – Слушай, может, мы вообще зря сюда приперлись?
– Я тебя умоляю. Что, мне теперь не жить?
– Операция была недавно.
– И черт с ней. К тому же у нас низкий уровень ультрафиолета.
– Слушай, Вер, у тебя же вроде нет показания к удалению.
– Ты это Шведову скажи. Он готов меня выпотрошить, лишь бы только жила. Я смеюсь, говорю, мол, будет тебе еще одно чучело. Человеческое! Эксклюзив.
Вера осекается, прочитав по моему взбледнувшему лицу, как дико звучат ее шуточки.
– Вер, Верка… Ну, ты чего, малыш? Не думала обратиться к психологу?
Вера растирает лицо ладонями:
– Может, и надо. Ты прости, что я…
– Ну что ты? У Бутенко попроси номерок. Он наверняка знает специалистов, работающих с похожими случаями.
Вера срывает порыжевшую к осени травинку, сует задумчиво в рот.
– Да, надо. Но не сегодня. Потому что сегодня я планировала кайфовать. Давай обо всем забудем? Смотри, как красиво. Знаешь, подобравшись к черте, оптика совершенно меняется. Прозреваешь, как после операции по удалению катаракты.
– Ага. Красиво. Пойдем, искупаемся?
– Наперегонки!
Тут я, конечно, весьма переоцениваю свои силы. После болячки бежать нет сил. Это не бег, а какая-то пародия. Валюсь в воду, поднимая фонтан брызг.
– Ой, Вера, мы с тобой как два инвалида.
– Почему как? Мне вообще-то полагается группа, – улыбается она, по-собачьи смешно приближаясь ко мне. В ужасе закусив язык, гляжу на подругу. Только я могла так опростоволоситься! Только я…
– Вера, – шепчу, облизав губы. – Прости, пожалуйста.
Я еще что-то бормочу и пропускаю момент, когда Вера начинает ржать.
– Ой, Элька…
– Да ну тебя! Я уж было решила, что смертельно тебя обидела. А ты… – плещу в лицо подруги водой.
– Нельзя мне обижаться. От обиды все женские болячки. Надо отпускать. Это мне Бутенко сказал, кстати. Так что инфа – сотка.
– Врешь! – щурюсь я, уверенная, что Вера опять хулиганит. – Он не мог. Это же антинаучно.
– Зато вполне в духе буддизма.
Я резко останавливаюсь и с головой ухожу под воду, не нащупав дна под ногами.
– Бутенко – буддист? – изумляюсь я, выныривая и отфыркиваясь, как кит. Соленая вода выедает глаза – я плачу.
– Ты не знала?
– Нет. Удивила – так удивила. Я думала, это сугубо наша местечковая мода. Ввиду историко-географических особенностей, так сказать. А Бутенко все-таки – парень пришлый. Он даже рыбалку не любит, прикинь? За столько лет не проникся!
– Зато у него дед – японец.
– А?
– Коммунист. Их там в свое время преследовали люто. Так он сбежал. Самому генсеку написал письмо с просьбой предоставить его семье политическое убежище, представляешь? Но дали только ему.
– Откуда ты все это знаешь?
– А Георгий Борисыч мне многое рассказал, заговаривая зубы перед операцией.
– М-м-м, вот как.
– Ты что, ревнуешь, Элька? – хитро щурится Вера.
– Кого? Бутенко? Нет, он мне даже не нравится.
– А как ты с ним тогда трахалась?
Нащупав все же дно под ногами, пожимаю плечами:
– Не знаю. Я была сама не своя.
– Ты Юрке-то рассказала о том, что сравняла счет?
– Нет. Что ты. Я даже не стала говорить, что знаю о его похождениях. В конце концов, расстались мы не поэтому.
– А почему? – спрашивает Вера, направляясь к берегу. Я рассказываю. Волны бьют в спину, соль кристаллизируется на коже, кажется, быстрее, чем та успевает обсыхать.
– Знаешь, а ведь это в Юркином характере – цепляться за последний шанс. Иначе хреновым он был бы доктором.
– Может, и так. Но почему он не учитывает Мишкиных интересов, Вер?
– Не знаю. Мне его ужасно жалко. Он сейчас как между двух огней. И Мишку любит, и надеется на что-то… А еще ты просто представь, как мужчине нелегко осознавать собственную неполноценность. Я хоть и не мужчина, понимаю его как никто.
– Осуждаешь меня?
Вера качает головой:
– Тут же важно учитывать контекст. Общую картину… Совсем неприглядную, если честно.
Выходим на солнышко. Вера сразу прячется под навес. А я стою, впитываю тепло (сентябрь у нас еще вполне сезон) и гоню, гоню от себя тревогу. Стараюсь думать о чем угодно – о том, что завтра первый учебный день, о том, что Юра все же оказался порядочным человеком и, зная, что я без копейки ушла, перевел мне на счет денег. О том, что Бутенко оставил за мной четверть ставки и пообещал работу, с которой я могу справиться удаленно. О том, что родители (мои и Юрки) не слились, в надежде, что, оставшись без помощи, я вернусь к мужу, и все так же помогают мне с сыном. А значит, мои главные страхи не оправдались, и все как-то да будет.
Часов в пять начинаем собираться домой. День прошел великолепно. И только одно портит настроение – боюсь не успеть к приезду свекрови. Мы и правда въезжаем во двор практически одновременно. Мишка несется мне в руки, взахлеб рассказывая о том, как прошел его день. Счастливый ребенок, чьи первые годы прошли в счастливой дружной семье. Я часто ловлю себя на том, что только ради этого стоит поступиться гордостью. И забываю, что той прошлой жизни уже давно не существует. И не факт, что в будущем все будет так же гладко. Что наши обиды не сожрут нас вместе с воспоминаниями о былом.
Пока мы обнимаемся с сыном, из машины выходит свекровь с моей матерью. Видно, решили, если у них не получается поодиночке меня прогнуть, выдвигаться единым фронтом. Ну, вот и как мне с ними бороться?
– Привет. Смотрю, не я одна хорошо провожу время.
– Да, мы с Любочкой посидели в кафе. А ты на пляж никак каталась? Эля! Ну, вот куда ты поперлась после болезни!
– Так наоборот хорошо, мам. Нос промыла. Косточки погрела. Зайдете?
Последний вопрос прозвучал довольно обреченно. Мамы сделали вид, что этого не заметили.
– Конечно.
И снова они шли по подъезду, неодобрительно скривившись, будто я в африканские трущобы их привела. Ну, ладно, еще свекровь, но мать-то моя чего из себя строит? У них ничем не лучше хоромы. Сцепив зубы, открываю дверь. Чемоданы я так и не убрала, в квартире бардак. Дергаюсь, чтобы хоть немного прибраться, и тут же гашу собственный порыв. Я реально неделю болела, было не до этого.
– Мы тортик принесли.
Мою руки, ставлю чайник. Как я и думала, разговор со старта перекидывается на нас с Юрой. Свекровь «по секрету» мне сообщает, что он все эти дни сам не свой. Ходит по пляжу, прямо мимо разлагающегося кита (который, только представь, как пахнет!), не спит ночами…
– Тяжело ему, Эля. Тя-же-ло, – поддакивает моя мама. – Ведь как кажется? Твоей вины в случившемся нет, – тут я усмехаюсь, слава богу, хоть это признали! – ты же ему не изменяла, но все равно Юрочке больно. А ну, любимая жена родила от какого-то мужика.
– А он мне изменял.
– Чего?
– Он мне изменял. Со своей старшей.
Свекровь с матерью обалдело переглядываются, видно, соображая, чем им бить эту карту.
– Ну, как же… Но он же… Ты уверена?
– На сто процентов.
– Я не знаю, что сказать… Ему, конечно, нет оправдания.
– Конечно.
– Но, Эль, это все очень тяжело. Наверное, он совсем сломался, когда узнал, что Мишка, которого он так любит…
– А это было до.
– Что?
