— Да. «Чайлд Роланд к Темной Башне подошел».
— Я никогда не понимал эту вещь, — сказал Корнелиус, открывая две последние бутылки кока-колы. — Расскажи мне об этом снова. Этот рыцарь Роланд отправился на поиск, говорил ты, однако читателю поэмы неизвестно, что он искал. И это немного неприятно, что мы точно не знаем, что же он искал. Затем он подъезжает к Темной Башне и думает: «Нашел!», и он видит прежних своих товарищей, наблюдающих за ним со склона горы, но все его бывшие друзья мертвы. Это немного мрачновато, на мой взгляд. И вот он подносит свой рог к губам и дует в него, и вот и все. Но почему Браунинг заканчивает свою поэму на этом месте? Я этого совсем не понимаю.
— Поднеся рог к губам, Роланд встретил свою судьбу.
— Но какова была его судьба?
— Жизнь или смерть. Может быть, смерть. Когда Галахад завершает свои поиски, он умирает. Согласно Т. Н. Уайту, когда вы достигаете совершенства, вы умираете, потому что не к чему больше стремиться.
— Ха! Очередная метафизическая чушь! Ты одержим мыслью о смерти, Скотт — вот в чем твоя проблема!
— Но это проблема любого из нас, сознательно или подсознательно. В конечном итоге, как сказал Спенсер: «Все вещи увядают и постепенно приближаются к своему концу».
— Это ужасно печальная вещь! Я не люблю, когда ты говоришь такие вещи — мне все время кажется, что это говоришь не ты, а кто-то позаимствовал твой голос… Боже мой, послушай меня! Что за дикую вещь я сказал — ты, должно быть, меня заразил своими мрачными настроениями! Хорошо, Скотт, нам теперь лучше пойти поспать, но еще раз спасибо за то, что пришел. Я тебе за это очень признателен. Пока.
— Пока, Корнелиус, — ответил я и стал думать о том времени, когда я смог бы снова обращаться к Корнелиусу как президент заново восстановленной империи Салливена, к Корнелиусу — ушедшему на покой старшему партнеру, сидящему в кресле на колесиках, в то время как его внуки обивали бы пороги Уолл-стрит в поисках работы. Он бы сказал мне: «Доброе утро, Скотт», но мысленно он называл бы меня именем моего отца, потому что я буду не кем иным, как живым призраком моего отца, ожидавшим его, чтобы открыть дверь из освещенного зала жизни, и в своем будущем, которому не суждено сбыться, он увидит свое прошлое, переписанное мною, в котором поражение моего отца превратится в мощную победу, а его собственный триумф сгорит в пламени разрушительного огня.
Поток солнечного света врывался в окно больничной палаты и освещал постель, на которой лежала Эмили, выздоравливающая после операции желчного пузыря. Волосы Эмили были уже полностью седыми, лицо морщинистым и осунувшимся от потери веса.
— Скотт, дорогой, как мило с твоей стороны проделать весь этот путь до Веллетрии на уик-энд! Я очень это ценю! Я сожалею, что разговаривала с тобой по телефону таким расстроенным голосом, перед тем как меня взяли в больницу. У меня было предчувствие, что я пришла сюда умирать, но я ненавижу больницы и не должна думать о смерти. Расскажи мне свои новости. Могу ли я спросить, как дела в Нью-Йорке?
— Лучше. Себастьян уехал в Европу и, по-видимому, Алисия смирилась с тем, что она никак не сможет залатать его брак. Вики решила, что она должна иметь свой собственный дом, так что она ищет достаточно просторную квартиру, чтобы разместить всех своих детей и домочадцев.
— Мне хотелось чем-нибудь помочь этой девочке, но, по-видимому, теперь она для меня недоступна, так же, как и Корнелиус. Тем не менее, мысли о Корнелиусе не перестают меня тревожить. Я сделала все, что могла для него, и больше сделать ничего не могу. Но мне бы хотелось что-нибудь сделать для Вики… и для тебя тоже, Скотт — о, да! Я часто думаю, что я чего-то не сделала для тебя в прошлом.
— Не сделала? Ты? Подобной чепухи я не слышал отроду!
— Если бы только я была постарше, когда вышла замуж за Стива, достаточно взрослой, чтобы ты смог считать меня своей матерью! Но ты никогда не видел во мне матери, не правда ли? Я тогда была для тебя сказочной принцессой, всего лишь на несколько лет старше тебя, а когда Стив бросил меня, я в одну ночь превратилась в обманутую героиню. Я должна была бы сказать тебе что-нибудь тогда, должна была бы поговорить с тобой, нам нужно бы вместе сесть и честно поговорить…
— Эмили, пожалуйста! Перестань себя терзать!
— …но я ничего не сказала. Я все предоставила Корнелиусу. Я была слаба и труслива и целиком поглощена своим несчастьем, и позволила Корнелиусу использовать тебя, чтобы заполнить пробелы в его собственной жизни…
— Ладно, зачем говорить об этом так, будто это большая трагедия? Все ведь достаточно счастливо кончилось!
— Это не кончилось. Это продолжается и заставляет тебя вести такую ненормальную жизнь. О, не думай, что я не понимаю, что происходит! Как только я прочитала письмо Тони…
— Ох, забудь про это письмо, ради Христа!
— Но это помогло мне понять, как ты должен относиться к Корнелиусу!
— Я в этом глубоко сомневаюсь, Эмили, мои чувства к Корнелиусу действительно здесь ни при чем.
— Ты должен его простить, ты должен! Иначе тебе никогда не удастся быть в мире с самим собой, никогда не сможешь вести нормальную жизнь…
— Эмили, мне очень неприятно это говорить, но ты ничего в этом не понимаешь.
Последовало молчание. Затем она молча вздрогнула и повернулась лицом к стене.
— Если ты не можешь быть со мной честным, то нет никакого смысла продолжать этот разговор.
— Но ведь это правда. Движущим мотивом моей жизни не является ненависть к твоему брату. Ситуация намного сложнее, чем может показаться.
— Я не понимаю.
Последовало новое молчание.
— Ты не можешь объяснить?
Снова молчание.
— Ох, Скотт, — сказала она в отчаянии. — Как я жалею, что ты не был тогда со мной откровенным! У тебя же никого не было, с кем бы ты смог поговорить! Мне больно думать о том, каким оторванным от мира и одиноким ты кажешься!
— Но мне нравится мое одиночество!
— Это не одиночество, — сказала она. — Это изоляция. Это существование живого мертвеца.
— Ладно, это всего лишь твое мнение, Эмили, и, конечно, ты имеешь на него право, но твое мнение не совпадает с моим. А теперь, прошу тебя, поговорим о чем-нибудь более приятном…
Через неделю Эмили умерла от легочной эмболии, и на пышные похороны в Веллетрию приехала вся семья. Корнелиус рыдал. У него не осталось в живых никого, с кем бы его связывало далекое прошлое, и поэтому вместе с Эмили он хоронил как бы частичку самого себя.
— Пепел к пеплу, — произнес священник. — Прах к праху.
Всплыла память об Эмили как о златоволосой, всеми любимой девушке, и светлая память о давно ушедших временах, когда мысли о смерти были так же далеки, как снег в середине лета, пробудилась в душе Корнелиуса, и боль смягчилась, уступив место умиротворенности.
