Такой дом был построен для защиты, на холме, чтобы охрана видела всё на мили вокруг.
Но с тех пор, как бизнес его отца рухнул, очевидно, Мигель Диаз не смог восстановить положение, благодаря сбежавшей банде и, вероятно, тяжёлому присутствию враждебного картеля, который взял всё на себя.
Не было никакой чёртовой охраны.
Слышался только далёкий вой волков, какие-то ночные насекомые и моё колотящееся сердцебиение.
Я слышал его, обходя маленький гостевой дом. Он стоял вдали от главного дома, на расстоянии около акра. Это было маленькое, прямоугольное здание размером с дом матери Эван, только с двумя окнами и дверью спереди. Ничего особенного, но присев на корточки у стены, я услышал его.
Крик.
Крик Эван.
В тот момент невозможно было сдержать злость, сохранять хладнокровие.
Пока я подходил к двери, ярость бурлила в моих венах, я взял пистолет в правую руку, а нож в левую, затем поднял ногу и ударил ею в дверь, сшибая эту развалину.
— Fodassse! (прим. порт. Чёрт) — прокричал мужчина, должно быть, Мигель Диаз, отскакивая от скорчившейся на полу Эван.
Мигель Диаз был смуглым, с длинными чёрными волосами, тёмными глазами, среднего телосложения. И, может быть, если бы шорты Эван не висели на её лодыжках, я смог бы сказать, что он в целом выглядит хорошо.
Но так как её шорты висели на её лодыжках, я видел только мерзость.
— Да, точно, чёрт, — согласился я, низким и злобным голосом. Потому что дело было не только в её шортах, у неё открыто текла кровь с виска, по которому, как я предполагал, её ударили битой достаточно сильно, чтобы вырубить, ведь никто не слышал её криков, пока он её утаскивал. Один её глаз почернел, губа была разбита и опухла. На её запястьях были синяки от того, что её удерживали.
— Думаю, ты заблудился, амиго, — произнёс он, полностью вставая, и я не был уверен, могу ли чувствовать облегчение из-за того, что его штаны застёгнуты.
Я мог попросту опоздать.
— Люк? — болезненный, отчаянный голос Эван донёсся до моих ушей, заставляя взгляд сдвинуться, чтобы увидеть её, отчаянно пытающуюся натянуть шорты обратно на ноги, пока по её лицу текли слёзы ярости.
— Идти можешь? — спросил я сквозь сжатые зубы, пока она, дрожа, начала вставать. Я сделал вдох, когда она слегка пошатнулась, зная, что ради неё нужно держать себя в руках. — Иди сюда, куколка, — тихо произнёс я, когда она пошла по полу. — Возьми это, — сказал я, когда она приблизилась, передавая ей пистолет.
— Ты…
— Возьми пистолет и иди на улицу, — сказал я, тихим, но твёрдым голосом. Мне нужно было, чтобы она следовала приказам. Нужно было её обезопасить.
Потому что я готов был вот-вот взорваться.
И ей нужно было быть как можно дальше от этого.
— И если увидишь кого-то, кроме меня, опустошай в их тела всю обойму. Хорошо?
Её взгляд поднялся к моим глазам, и мой желудок сильно сжался, когда я увидел её дрожащую нижнюю губу, пока она брала пистолет.
— Хорошо? — повторил я, когда её рука сомкнулась на оружии.
Она твёрдо кивнула мне и практически как робот двинулась к двери.
— Что теперь, амиго? У тебя нет пистолета.
— Я не пользуюсь пистолетами, амиго, — ответил я, перекладывая нож в правую руку. — Мне нравится работать руками.
— Как видно по твоей маленькой девчушке, — сказал он, поворачивая голову в сторону, — мне тоже.
— Ох, придурок, это ты зря сказал.
Затем я выпустил её — ярость.
Должно быть, он меня недооценивал, потому что, когда я налетел на него и пырнул его ножом в бок, прямо под нижнее ребро, достаточно глубоко, чтобы было чертовски больно, но не чтобы нанести сильный урон, его глаза округлились как у чёрта.
Люди часто меня недооценивали.
Я не был крупным парнем. Высоким, конечно, но худым, жилистым, невзрачным.
Никто не думал, что тощий парень в байке, с бледной кожей компьютерного гика, представляет какую-то угрозу.
Но, чёрт побери, как же они ошибались.
Они всегда испытывали шок, когда на их голове оказывался пакет, или удавка на шее, или нож у яремной вены.
Они будто все считали, что я умею только болтать.
Просто какой-то придурок, которому нравится запугивать людей.
Поэтому они всегда были в шоке.
— Всего на дюйм глубже и направить вверх, и я задену лёгкое. Они наполнятся кровью, и ты будешь задыхаться изнутри. Это особенно ужасный способ умереть. Так что такой конец кажется подходящим, — сказал я ему. — Но не сейчас, — добавил я, вытаскивая нож, переворачивая его в руке, сжимая кулак и вкладывая всю свою силу в удар в челюсть, от которого он полетел на пол.
— Ты её защищаешь? — крикнул он с пола. — После того, что сделал её ублюдок-отец?
— Ключевые слова здесь — ублюдок-отец, — сказал я, стоя над ним, ожидая, пока он попытается встать. — Это не она приложила руки к твоей матери и сестре.
— Он должен расплатиться за то, что сделал с ними! — вопил он. — Моя сестра покончила с собой спустя три недели после того. Порезала запястья так глубоко, что их невозможно было зашить. Мать умерла от горя! Он должен узнать эту боль.
— Вот видишь, — произнёс я, возвращаясь обратно к холоду, к тьме, как к любимой футболке, чувствуя себя в этом намного удобнее. — Поэтому я — каратель, а ты просто какой-то никудышный мерзавец, так ослеплённый яростью, что не видишь, что твои действия причиняют боль невинным женщинам.
— Каратель, — прошипел он, выплёвывая на пол зуб и целый рот крови, отталкиваясь, чтобы встать. — Да, точно.
— Видишь ли, будь время подходящим, я бы позволил тебе разыграть небольшой суд, дал бы тебе шанс чистосердечно во всём признаться, сдаться, или выбрать смерть. Я бы отвёл время на то, чтобы сходить за щёлочью, разогреть её, растворить тебя. Но на улице ждёт женщина, которая во мне нуждается. Поэтому мы сделаем всё быстрым, жёстким, кровавым, грязным способом.
Затем я бросился вперёд, вонзая нож в его грудь и живот шесть раз, прежде чем он даже успел вскрикнуть.
Я не часто пользовался ножами.
Они были орудием пытки, если только это не был быстрый разрез яремной вены, чтобы кровь вытекла за считанные секунды.
Я не кайфовал от чужой боли.
Я не был чёртовым психом.
Я хотел, чтобы люди расплатились жизнями за несчастья, которые принесли миру.
Обычно это делалось как можно более безболезненно.
Не в этот раз.
На этот раз дело было личным.
На этот раз он собирался приложить свои мерзкие руки к самому прекрасному, что мне повезло когда-либо иметь в своей жизни, чего я не заслуживал, но тем не менее лелеял.
За это, за то, что оставил следы на её идеальном лице, за слёзы в её глазах, за появление дрожи страха в её голосе, да, он должен был заплатить.
Это было доказательством моей собственной тьмы — то, что его крики, его мольбы, его бесполезные извинения, звуки того, как он буквально давится своей кровью, которая пропитывает мою байку — никак на меня не влияют.
Я просто ничего не чувствовал.
Потому что я видел только лицо Эван.
Я слышал только то, как она отчаянно звала меня по имени.
Я мог думать только о том, какие мысли кружились в её голове, когда она очнулась одна, с пульсирующей головой, в незнакомой комнате, с мужчиной, который даже не считал её человеком, а просто телом, с помощью которого мог отомстить. Она должны была подумать обо мне, может, даже звать меня, пока его руки оставляли синяки на её безупречной коже. И должна была быть безнадёжность. Потому что Эван была умной женщиной. Она знала, что находится в чужой стране. Она знала, что у меня здесь нет связей. Она знала, что я знаю язык только по тем словам, которые слышал от неё или по телевизору. Она знала, что я понятия не буду иметь, кто её похитил или куда увёз, что она совершенно одна и в распоряжении мужчины, который, стягивая с неё одежду, явно хотел её изнасиловать.
Может, на долю секунды, она даже подумала, что заслужила это. Потому что её эмоции насчёт Алехандро ещё были свежи. Потому что она чувствовала вину за бесчинства, которые он совершил, пока она слепо следовала за ним по миру. Может, она считала, что это подходящее наказание за её неведение.
