Я подождала, пока он объяснит мне свою мысль, но вместо этого он сказал:
— Вот одно из сорока правил. «Если хочешь изменить отношение к тебе других, надо первым делом изменить свое отношение к себе. Пока ты не научишься искренне любить себя, тебя тоже никто не будет любить. Однако, достигнув этого, будь благодарна за все колючки, которые люди бросят в тебя. Это знак, что скоро ты покроешься розами». — Дервиш немного помолчал. — Как ты можешь винить других за то, что они не уважают тебя, если сама считаешь себя недостойной уважения?
Я была не в силах произнести ни слова, однако крепко ухватилась за то, что ускользало от меня. Я вспоминала мужчин, с которыми спала, — как они пахли, какие у них были руки, как они кричали, когда… Я видела милых мальчиков, которые превращались в чудовищ, и чудовищ, которые становились милыми мальчиками. Я вспомнила мужчину, который имел привычку плевать в девушек, когда спал с ними.
— Грязная, — говорил он, плюя мне в лицо. — Грязная шлюха.
А теперь дервиш убеждает меня, что я чиста, как весенний ручеек. Это звучало как плохая шутка. Я попробовала засмеяться, но вместо этого едва не разрыдалась.
— Прошлое — это водоворот. Если ты позволишь ему затмить настоящее, оно увлечет тебя на дно, — сказал Шамс, словно прочитав мои мысли. — Время — лишь иллюзия. Тебе всего-то и надо — жить настоящим мгновением. Только это имеет значение.
С этими словами он достал из внутреннего кармана шелковый платок.
— Возьми его, — произнес он. — Один хороший человек дал мне его в Багдаде, но тебе он нужнее. Он будет напоминать тебе о том, что у тебя чистое сердце и что в сердце ты носишь Бога.
С этими словами дервиш взял палку и встал, собираясь уходить.
— Вот только тебе необходимо покинуть дом терпимости.
— Как? Мне некуда податься.
— С этим сложностей не будет, — произнес Шамс, блеснув глазами. — Не беспокойся о дороге, на которую я зову тебя. Вместо этого подумай о своем первом шаге. Он самый трудный. Но стоит сделать первый шаг, и дальше все пойдет само собой. Не плыви по течению. Будь сама течением.
Я кивнула. Мне не надо было ни о чем спрашивать Шамса Тебризи. Я поняла, что это было его очередное правило.
17 октября 1244 года, Конья
Балагуря и потягивая вино, я просидел до полуночи, потом выпил последний стакан и отправился восвояси.
— Помни, что я тебе сказал, — напутственно произнес Христос, помахав мне на прощание рукой. — Придерживай язык.
Я кивнул, чувствуя себя счастливым оттого, что у меня есть друг, который беспокоится за меня. Однако стоило мне выйти на темную пустынную улицу, как меня охватила усталость, и я пожалел, что не прихватил с собой бутыль с вином на дорожку.
Под стук своих башмаков по камням я думал о людях из сопровождения Руми. Мне стало страшно, едва я вспомнил недобрый огонь в их глазах. Если я что-то и ненавидел в жизни, так это ханжество. Столько раз на многие годы меня поносили очень правильные люди, что от одного воспоминания о них у меня мурашки побежали по спине.
Стараясь не думать об этом, я пошел дальше и свернул в маленькую улочку. Здесь было еще темнее из-за деревьев с широкими густыми кронами. К тому же луна неожиданно спряталась за облаком, оставив меня в непроглядной тьме. Совершенно случайно я заметил двух стражников, шедших мне навстречу.
— Салям алейкум, — проговорил я излишне весело в попытке скрыть обуявший меня страх.
Стражники не ответили на мое приветствие. Вместо этого они спросили, что я делаю на улице в столь поздний час.
— Иду, — промямлил я.
Мы стояли рядом в полной тишине, нарушаемой лишь далеким воем собак. Один из стражников принюхался.
— От него воняет, — возмущенно сказал он.
— Да, от него несет вином, — подтвердил второй. Я решил, что беды не будет, если я немного пошучу.
— Не тревожьтесь. Вонь всего лишь метафорическая, поскольку мусульманам разрешено пить лишь метафорическое вино, вот и запах исключительно метафорический.
— Какого дьявола он болтает? — пробурчал первый стражник.
В эту минуту луна вышла из-за облака, осветив все кругом нежным бледным светом. Теперь я увидел лицо мужчины. Наверное, его можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не ледяной взгляд и неприятная ухмылка.
— Что ты делаешь в такой поздний час на улице? — повторил свой вопрос стражник. — Откуда и куда идешь?
Этого я не мог выдержать: — Ты задаешь мне слишком сложные вопросы, сынок. Знай я ответы, разрешил бы тайну нашего пребывания во вселенной.
— Смеешься надо мной, тварь? — завопил стражник, и, прежде чем я успел что-то сообразить, он с шумом рассек воздух кнутом.
Это была такая очевидная показуха, что я не выдержал и хмыкнул. И тогда он ударил меня кнутом в грудь. Да так сильно, неожиданно и больно, что я потерял равновесие и не устоял на ногах.
— Это научит тебя хорошим манерам, — произнес стражник, перекладывая кнут из одной руки в другую. — Тебе разве неизвестно, что пьянство — самый большой грех для мусульманина?
Даже когда голова у меня едва не раскалывалась от боли и я ощущал во рту теплый вкус собственной крови, мне было почти невозможно поверить, что меня посреди улицы избивает молодой человек, годящийся мне в сыновья.
— Давай бей меня, — попытался крикнуть я. — Если Божий рай для таких, как ты, то лучше мне гореть в аду!
В ярости стражник стал избивать меня. Я закрывал лицо руками, но это не помогало. Веселая старинная песенка припомнилась мне, и я стал напевать ее разбитыми губами. Стараясь не показывать, как мне плохо, я пел ее все громче и громче с каждым ударом кнута.
Поцелуй меня, любовь моя, сердце мне обожги,
Губ твоих вино, пьяни меня, голову мне кружи.
Однако это лишь усиливало ярость стражника. Чем громче я пел, тем сильнее он бил меня. Никогда бы не подумал, что в одном человеке может быть столько злости.
— Хватит, Бейбарс! — услышал я испуганный крик второго стражника. — Остановись!
Так же неожиданно, как началось, избиение прекратилось. Мне хотелось что-нибудь сказать им напоследок, но во рту было столько крови, что я не мог выговорить ни слова. У меня болел живот, и, прежде чем я успел понять, что происходит, меня вырвало.
— Ты конченый человек, — сообщил мне Бейбарс. — Но тебе надо винить только себя за то, что я с тобой сделал.
Стражники повернулись ко мне спинами и зашагали прочь во тьму.
Не знаю, как долго я пролежал на земле. Может быть, пару минут, а может, и всю ночь. Время потеряло свой смысл, как, впрочем, и все остальное. Луна вновь скрылась за облаком, оставив меня в полной темноте. Я находился между жизнью и смертью, и мне уже все было безразлично. Потом оцепенение стало проходить и сделалось мучительно больно. Боль наплывала волнами, в голове шумело, все тело жгло как огнем. И я завыл, как раненое животное.
