Звонил Филипп.
– Ну, как ты? Что делаешь?
– Знакомлюсь с твоей квартирой.
Голой Тане было холодно стоять босыми ногами на полу, она взяла телефонный аппарат, старый, с черной тяжелой трубкой, и затащила в комнату.
– А ты одета? – вдруг поинтересовался Одинцов.
– Нет.
– Имей в виду: в коридоре квартиры и на лестничной площадке установлены камеры. Изображение подается вниз на охрану.
– Консьержке? – Таня выглянула в коридор, шаря глазами по потолку.
– Нет. В подъезде есть еще и другая комната. Там сидит мой личный охранник. Караулит вход в подъезд и в квартиру.
– Хорошо, что ты мне об этом вовремя сказал, – заметила Таня. – Именно в этот момент этот охранник любуется всем тем, чем ты ночью любовался один.
– Ну так иди оденься.
– Иду.
– Я подожду. Буду на телефоне.
Таня нарочно повела плечами, так, чтобы всколыхнулась грудь. Пусть все передается на камеру. Назло. Она повернулась, помедлила секунду, чтобы ее могли хорошо рассмотреть, и ушла в комнату. Замоталась тем, что попалось на глаза – простыней. Снова взяла трубку.
– Ну, так что? Я слушаю.
– Ты оделась?
– Замоталась простыней. Кстати, – она посмотрела на ткань, – простыня старенькая. Хотелось бы поновее и получше.
– Купи. Я оставил в кухне деньги.
– Хорошо.
Он помолчал.
– Э-эй!
– Ну?
– Я так понимаю, что ты уже попозировала перед охранником. Правда?
Она обозлилась.
– Правда. А он молодой?
– Честно говоря, не очень. Тупой и толстый.
– Жаль. А ты откуда знаешь, что я позировала?
– А я тебя уже довольно хорошо знаю.
– Ты что, из-за этого сердишься?
Он помолчал.
– Нет. Меня это, наоборот, возбуждает.
– А меня не очень, – обозлилась она. – Я что тебе, обезьяна в цирке?
Он захохотал.
– И этот вариант ответа я предвидел. Имей в виду, я пошутил. Камера в коридоре выведена на площадку, так, чтобы было видно, кто стоит перед дверью. Дверь-то, надеюсь, у тебя закрыта?
– Закрыта. Но если хочешь, могу пойти открыть.
– Не надо. Простудишься, там сквозняк. Ну, пока. До вечера.
– До вечера.
Она задумчиво положила трубку. Филипп ее разыграл. Таня опять посмотрела на потолок. Если камера все-таки есть и в коридоре, он потом будет хохотать, что она его проверяла. Не будет она больше на потолок смотреть! Наплевать. В Париже у нее компьютер вскрывали, здесь на видеокамеру снимают, что за жизнь...
Таня бросила простыню, натянула джинсы и свитер и принялась осматривать свое новое жилище.
Квартира явно была обитаема до нее. Она представляла собой какую-то странную смесь собранных вместе старых и новых вещей. Старых, по-видимому, перешедших к жильцам по наследству, и новых, кем-то приобретенных по необходимости в последнее время.
Совсем не таким представляла себе Таня жилище современного человека, каким считала она Филиппа Ивановича. Ремонт не делали лет пятнадцать. Наряду с новыми кожаными креслами в большой комнате стоял плоский невысокий сервант шестидесятых годов с какими-то старомодными хрустальными вазочками. В кухне рядом с суперсовременной кофейной машиной стоял старый «Саратов», который как раз и гремел всю ночь, а на нем красовались дремучий печной горшок и чугунная сковородка. Впечатление было такое, что старые хозяева оставили в квартире свои ненужные вещи, а новый хозяин из каких-то соображений или из лени просто не удосужился выбросить все лишнее. И вообще, сама квартира, кроме того, что удачно была расположена в центре города, не отличалась ни уютом, ни удобством планировки, ни размерами. Обычная двушка со смежными комнатами, отделенными друг от друга раздвижными дверями, небольшой коридор, перегороженный рамой от старого подросткового велосипеда, и кухня в семь квадратных метров с белорусской газовой плитой, шатким столиком у окна, двумя табуретками и навесным шкафчиком, внутри которого, как обнаружила Таня, хранились три пыльные кастрюли.
В спальне стояли деревянная кровать и старый скрипучий шифоньер с пустыми полками внутри, старомодными галстуками на рейке у зеркала и с вельветовой курткой хозяина на плечиках, которую он утром снял, чтобы сменить на костюм. Зато секретер и трюмо были новыми (итальянскими, как смогла определить Татьяна), и на их лакированной поверхности валялись чья-то забытая щетка для волос и пустая баночка из-под крема. «Французский», – покрутила в руках баночку Таня. Обои на стенах давно уже требовали замены, потолки были серыми от пыли. Окна со старыми бордовыми шторами выходили в унылый московский двор, где вплотную друг к другу стояли машины, а в середине двора под тремя березами скучала пустая, давно некрашеная песочница.
Таня вышла на балкон. Капель все еще стучала по какой-то облезлой железяке, неизвестно как туда попавшей. Парочка дворовых собак – черный кобель и его грязно-серая подружка – с деловым видом бегали по двору, принюхиваясь к углам. Таня вспомнила, как однажды на узкой парижской улочке, где стеной вдоль проезжей части стояли припаркованные автомобили, они с Янушкой наблюдали, как из подъезда вырвалась на улицу маленькая собачка. Ей совершенно негде было побегать среди сплошного асфальта, и поэтому, увидев зеленый мохнатый коврик на пороге маленького магазина, она устремилась к нему. Окропив мимоходом попавшийся на дороге ящик для мусора, собачка с визгом повалилась на коврик на спину и стала валяться на нем, задрав кверху все четыре лапы.
«Интересно, как бы себя почувствовала парижская собачонка в этом дворе? – подумала Таня. – Наверное, как я на Вандомской площади. Какой простор! Сколько мусорных баков! – Она усмехнулась, отошла от окна и села в одно из кожаных кресел. – Однако что же означает эта квартира? Изнаночная сторона жизни магната? Проверка меня на всхожесть?» Таня задумалась. Дом родителей по сравнению с этой конурой показался ей оплотом чистоты и уюта.
«Во всяком случае, будет неестественно, если я все оставлю как есть и не спрошу у Филиппа, что означает такое запущенное жилище. Надо выяснить, долго ли он собирается в нем жить. А пока, – вздохнула Татьяна, – я должна купить продукты, постельное белье и... – она задумалась, чем бы украсить новое жилище... – куплю букетик цветов».
Когда через несколько дней Таня попала к Маше в отделение, она поняла, что старая квартира была чем-то вроде проходного теста. Как и то, что Филипп оказался нетребователен к еде и чистоте, но совершенно не переносил никаких перестановок. И Танина просьба выбросить старый «Саратов» оказалась для него трудновыполнимой. «Что же он хочет, чтобы я всю жизнь просидела среди этого старья?»
И в тот вечер, когда возвращалась с Азарцевым из больницы, Таня вернулась домой к маме с папой.
