– Сашке привет, – сказал он утром. И дверь за ним закрылась. Как всегда.
* * *
Жестокий месяц. Сладостный месяц, когда луна медовым сгустком желания плывет в прозрачной синеве и далеко, звонко несется над полями призывный лай.
Этот единственный в мире звук рождается глубоко в утробе дикой тоской и восторгом, и волнение спазмом перехватывает горло, но волна чувства так сильна, так неудержима, что внезапно прорывает эту преграду и размыкает пасть, и вот резкий, будто удар хлыста, золотой всплеск звука проносится над рекой, по оврагам, над полянами и круто взмывает к верхушкам елей, к самому медовому глазу луны.
И как не ответить на этот зов, как не пуститься прыгать, играть и плясать на блестящем снежно-фосфорическом поле…
Днем даже сквозь тучи пробивается тепло, и все чаще, отодвинув зимний полог, в чистом лазурном небе ярится светило – ослепляет, греет, жжет. Снег оседает, и ночами так весело скакать, так легко кружить, взлетать в воздух и опускаться, едва касаясь лапами плотного, гладкого наста.
Огненный лис из-за полей приходил к моей норе все чаще, и все шире раскрывался глаз луны – будто от удивления: неужто это снова они! Вдвоем! И в прошлые ночи, и в эту, и в следующую…
А я поднимала к луне свои глаза, медовые, узкие, длинные, как нарождающийся месяц, – и смотрела вверх – смотрела с торжеством, смотрела с вызовом.
Да, я была счастлива. Счастлива ярко, как самая яркая маленькая звезда у края лунного века. И как никогда прежде в моей долгой терпеливой жизни.
Счастлива от горя – ведь оно вечно, как радость, хранится в памяти, – и теперь я знала, для чего. Для счастья.
Счастлива любовью – ведь и она вечна, и стоит только пережить горе, как она снова придет.
Счастлива близостью. Он еще не успевал подойти, а ноздри уже раскрывались и ныли изнутри в предвкушении, и вот уже запахи текли в них обильными струями, словно терпкая, мускусная кровь. Я ждала соприкосновения, и оно отзывалось щекотным покалыванием губ и языка, сладкой болью желания, волнами плывущего по бедрам, а потом по всему телу от набухшей плоти, горящей изнутри. Жаждущей.
И боль получала свое. Она раскрывалась и смыкалась, удерживая, и горела, и жгла – сильнее, сильнее, пока по всему позвоночнику, от загривка до струной напряженного хвоста, радугой туда и сюда переливалась искрящаяся огненная волна, пока в помутившихся глазах сверкали звезды, – и это длилось, длилось…
Наконец наступала прохлада. Наполненная счастьем пустота. Легкость. Все, из чего я состояла, все мои мышцы, и кровь, и все живое во мне ликовало. И я бежала по полю легко, бежала быстро, летела стремительно – бок о бок с ним.
И, остановясь, вдыхала морозную прозрачную свежесть, и поднимала глаза к глазу луны, и смотрела – смотрела с вызовом, смотрела с торжеством.
Что, луна? Ты удивлена? Что ж! И я! Надежды у меня больше нет. Зато у меня есть кое-что получше. Эта ночь. Этот миг. Это счастье.
Дорогая, сядь на коврик и с улыбкою скажи: «Как печально! Умер, бедный, не стерпев моих обид!»[11]
РудакиМужчины делятся на две категории: те, кто водит машину, и остальные. У первых это в крови: они прирожденные вожаки. Водители. Предводители. В сущности, настоящие мужчины только они. Остальные бывают разные. Но если выбор есть, машин сторонятся, хоть и говорят, что вот-вот пойдут на курсы. Это «вот-вот» длится всю жизнь.
Первые рвутся выйти в море на своем корабле. Пусть это опасно. Даже глупо. Проще ходить пешком и таскать рюкзак на спине, пока не свалит старость или немощь. Спокойнее, да и дешевле сидеть на скамеечке в электричке и посматривать в окно: что там, за стеклом? Здесь не встретишься один на один с другими капитанами, а то и корсарами. И никакой ответственности: кто там, за штурвалом, в чьих руках твоя жизнь, и не знаешь. Зачем? Легче зависеть от расписания. Кто его придумал, бог весть. А мы подождем на перроне.
И так понятно, что властных женщин, которые вовсе не рвутся водить машину гораздо больше. Только бесхитростные, очень прямые или очень тщеславные женщины сами хотят сесть за руль. Женщина есть женщина. Водить лучше чужими руками. Руководить – это так по-женски.
Странно, что мои мужчины машину не водили и не водят. Руководить же не прочь. Ох, как не прочь: хитрее любой женщины, так хитро, что и сами не замечают. Или замечают, но не признаются? Даже себе никогда не признаются, а уж другим… Мужчины-водители их слегка презирают, но больше жалеют: по бабьей воле живут, бедолаги. Ах, знали бы они да ведали…
Так думала я, сидя рядом с водителем маленькой и юркой серебристой машинки, в народе прозванной «Шевронивой». Она с шумом поднимала с асфальта фонтаны искрящихся на солнце брызг, проносясь мимо полей, еще покрытых осевшим ноздреватым крупитчатым снегом, в сторону Звенигородской биостанции. Коллега согласился подвезти меня из дома прямо на ЗБС. Вместе с девочкой – ей было полезно побыть пару дней на воздухе. Собака лежала на заднем сиденье. Свернулась, примостив голову ей на колени. Уже скоро. Вот мы проезжаем мимо дачи. Где-то близко, совсем близко Трехдубовый лес. Фокси…
Вдруг – мат, и резко по тормозам. Что это?
Неторопливой рысцой, с достоинством крупного зверя, прямо перед замершей машиной дорогу пересекает лис. Матерый, в зимнем еще роскошном меху, он спокойно поднимается на отвал снега над обочиной и на мгновение замирает, глядя – нет, не на нас, – на простертое перед ним поле. Алый в лучах заката, он будто горит, а на снег ложатся синие тени.
Миг спустя он далеко на поле – как это может быть? Но вот видна только темная точка. Все ближе она к фиолетовой кромке леса – вот уж нет и ее. Пропала. Исчезла.
Водитель, еще ругнувшись, с досадой рвет вперед – но как же он восхищен! Какой зверь! Как великолепна жизнь! Вот она, весна! Пришла все-таки!
Да, пришла. Пришла моя весна. Мой первый после детства настоящий март. И все я вижу словно впервые: крупинки ноздреватого снега сверкают звездами, стволы придорожных ив уже не серы – они зеленеют, ожив от двинувшихся под корой соков, ветви лип фиолетовы, орешник розовеет, словно под темным загаром струится теплая кровь… И этот сырой, свежий ветер, и вот уже сумерки, и в темноте плывет над биостанцией, над оврагом, над верхушками елей страстный призыв сов: неясыти в брачном полете, и воздух бьется и вибрирует от совиного клича, будто кто-то колышет его ударами огромного веера…
Высоко стоит Орион, но в прозрачной тьме небес царит Венера. Она огромна, и свет ее чист, юн и безмятежен, словно это говорит с миром сама Любовь.
