— Да. Ты же знаешь, как я люблю воду? В прошлом я хотел стать моряком, а стал…
Он не договаривает фразу, окончание которой мы оба знаем. Боно мечтал быть моряком, а стал правой рукой криминального авторитета. И я стремилась работать в полиции, а сама влюбилась по уши в бандита и мечусь между выполнением задания и любовью. Завтра у Ромы сделка, и я не могу принять решение: сказать ему про облаву, наплевав на свой долг, или же сделать то, что должна. Выбрать сложно.
Мы оба погружаемся в свои мысли, наслаждаясь тишиной. С Боно можно просто помолчать, при этом не чувствовать себя одиноким.
— Ром, — поворачиваясь к нему, решаюсь наконец задать волнующий меня вопрос, — можешь ответить на кое-что?
— Задавай, там посмотрим, — прищуривается, внимательно смотря мне в глаза. Пытается наперед узнать, что я собираюсь у него спросить. Мне же сложно собраться с мыслями. Не стоит задавать вопрос, на который не желаешь или боишься получить ответ. Но в моем случае лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
— Ты говорил, что любишь меня. Это правда?
— Правда, — он даже не дергается от моего вопроса и не удивляется ему. Словно ожидает его услышать. — И то, что никому, кроме тебя, я таких слов не говорил, тоже правда.
— Ты больше никому не признавался в любви? — по венам растекается приятное тепло. Приятно быть единственной. Мое эго млеет от такого признания.
— Я однолюб, Люцик. Ты осталась и будешь единственной женщиной, которой я признаюсь в любви, — он слишком серьезен для того, чтобы врать, — но у тебя же другой вопрос?
— Тогда почему ты сбежал? — задаю главный вопрос.
Он задумчиво склоняет голову набок, переводя взгляд с моих пытливых глаз на грудь в обтягивающем топе. Думает, стоит ли отвечать на этот вопрос. Боно не врет и если сейчас ответит, то только правду. Или откажется отвечать. А я жду. Терпеливо жду того, о чем хотела узнать все четыре года.
Почему человек, который меня любит, испарился, только узнав про беременность?
— Я не сбежал, Люцик, — голос звучит очень тихо, — в тот день, когда я отвозил тебя домой, обратно я не вернулся.
— Что произошло? — я вспоминаю, как оставила тест на беременность на кухне. Хотела, чтобы Боно, вернувшись домой, обнаружил его сам. Значит, он его не видел.
— Меня посадили, Люцик, — грустно хмыкает, — поэтому я тебя не бросал и на тот момент не знал, что ты ждешь ребенка.
— Когда тебя освободили? — смотрю в одну точку, переваривая услышанное.
— Одиннадцатого мая я приехал в этот город.
Я вздрагиваю. Двенадцатого меня выписали из роддома.
— Ты знал, что я родила. Но почему ты не пришел?
Боно не торопится отвечать. По его лицу пробегает тень после моего вопроса, и мне кажется, он боится озвучить причину. Внимательно разглядываю его, в который раз восхищаясь красотой этого подонка. Не удерживаюсь и прикасаюсь к его скулам, проводя рукой по колючей щетине. Мужчина прикрывает глаза, наслаждаясь моими прикосновениями, и на ощупь находит мою руку, притягивая к губам, чтобы поцеловать пальцы. Трогательный жест вызывает мурашки по спине, но я знаю: это прелюдия перед суровой правдой. Боно нужно собраться с мыслями и подобрать слова.
Боно
— Ты знал, что я родила. Но почему ты не пришел?
Знал и до сегодняшнего дня не боялся ответить на этот вопрос, но после кладбища потерял почву под ногами. Мне до сих пор сложно осознать, что в этом городе есть могила моего сына, куда Ника постоянно приходит его оплакивать. Я ненавидел Люцифера за то, что она отказалась от ребенка, и презирал её. Хотелось придушить стерву за предательство, поэтому не искал с ней встреч.
О чем мне говорить с той, кто спокойно оставила ребенка в роддоме?
Ранее не понимал негатива Ники ко мне, ведь это я должен ее ненавидеть. Но сегодня всё становится на свои места, и сложно подобрать правильные слова, чтобы объяснить, почему не пришёл. Вроде бы всё ясно, но если сейчас расскажу, как есть, она меня выпотрошит прямо тут, на пляже, куда я привел её, чтобы остаться наедине.
— Ром, я жду, когда ты мне ответишь.
Тяжело вздыхаю, возвращаясь к ее зеленым очам, и с трудом пересиливаю желание достать сигарету. Она не отстанет, придется поговорить.
— Потому что я считал, что ты оставила ребенка в роддоме, — сквозь зубы цежу эту фразу, сжимая руки в кулаки. Ника замечает жест и кивает головой. Переваривает.
Давай, задай следующий вопрос: почему я так подумал, почему не проверил, не пришел на разборки.
— Я бы никогда так не поступила, несмотря на все обиды к тебе, — она пытается сдержать очередные слезы.
— Прости меня за то, что так исчез, — впиваюсь в её губы, закапываясь пальцами в русые волосы, — если бы я только знал, обязательно всë бы объяснил и нашел способ поговорить.
Жадно захватываю ее рот в плен, не давая ответить, поглаживая ладонями по спине. Меня заводит то, как Люцик реагирует на мои прикосновения, она не притворяется, настоящая, и все ее эмоции — искренние. Только рядом с ней я чувствую себя настоящим, живым и, как бы тривиально ни звучало, нужным.
Съедаю с нежных губ стон, обводя их контур языком, всеми силами удерживаясь от того, чтобы не наброситься на Люцика прямо тут, на песке. Но она и не против, тянется сама к ремню на моих джинсах, пытаясь торопливо его расстегнуть.
Моя школа — если эта девочка чего-то хочет, она это возьмет. И, похоже, это она меня сейчас разложит на песке, а не я её. В нас обоих говорит не похоть, а желание уйти от разговора, от той боли, которая у нас, как оказалось, общая. Только у каждого болит по-разному, но причина одна — наш сын.
Но желаниям сейчас не суждено сбыться, потому что я боковым зрением замечаю незваных гостей.
— Подожди, — резко отстраняюсь от Люцика и поднимаюсь с песка, убирая девушку за себя.
К нам вольготной походкой приближаются два парня. Незнакомые. Судя по их лицам, идут целенаправленно к нам, и меня это напрягает.
— Прикурить не найдется? — спрашивает первый, вызывая во мне грустную усмешку.
Оценивающе смотрю на ребят: им лет по двадцать, не более. Как два брата-акробата, один — высокий дрищеватый блондин, второй покрепче, брюнет. Наглые, небитые. Мало кто в этом городе может смотреть мне в глаза с вызовом. Эти не знают, кто перед ними, и мне их становится жаль.
— Не курю, — лениво отвечаю, поджимая губы от того, как Ника впивается мне в руку. Она тоже чувствует, что они не за жигой к нам подошли, и боится.
— Как же? А рядом с тобой кто стоит? — хмыкает брюнет, невежливо тыкая пальцем в Люцифера. — Мне кажется, самое-то, зажигалочка! Хочу забрать у тебя эту девочку.
— Забирай, — мой голос звучит слишком спокойно, и это вводит парней в небольшой ступор.
— Так просто? — удивляется моя будущая боксерская груша белобрысого оттенка.
— А кто сказал, что это будет просто? — отталкиваю Нику, оставляя себе пространство для маневра. — Ну, что встали-то? У меня слишком мало времени.
— А ты борзый, дяденька, — двигаясь уверенной походкой в мою сторону, ухмыляется брюнет, но я быстро сбиваю его пыл серией прямых ударов по лицу, наверняка ломая нос, после чего малолетка теряет равновесие и падает на песок. Краем глаза замечаю, что Люцифер хватается за корягу и, качая головой, двигаюсь на второго.
Блондин растерянно смотрит на товарища и неуверенно принимает стойку. Откуда вы вылупились такие, дети? Я же тебя поломаю с одного удара.
Мне его жалко бить, но приходится. Белобрысый оказывается совсем хлипким и после троечки валится на песок без чувств. Проверив его пульс, я поворачиваюсь к Доминике, которая гонится с дубиной за вторым пацаном, и закуриваю сигарету.
Мне почему-то смешно смотреть, как моя маленькая девочка гоняется с палкой за огромным детиной. Когда Ника возвращается ко мне, красная и вспотевшая, прижимаю её к себе, поправляя её спутанные волосы.
