стала!
– Ну да, наверное… Ее тоже можно понять, Вик. Прощать очень трудно, особенно когда обиду годами в себе носишь. Она тогда как камень становится – с места ее не сдвинешь. Я-то как раз маму твою прекрасно понимаю, сам такой же камень в себе ношу… Мой отец ведь так же с нами поступил, я очень хорошо все помню…
Юра замолчал, отвернулся к окну, сглотнул с трудом твердый комок, застрявший в горле. Вика проговорила осторожно:
– Ты расскажи, Юр… Ты никогда мне об этом не рассказывал…
– Да нечего особо рассказывать, Вик. Ну, жили мы и жили… Отец какой-то большой то ли начальник, то ли чиновник, дом у нас большой был. Помню, меня на машине на частные уроки английского языка возили, еще на фигурное катание, потом на теннис… А потом он нас просто бросил. Женился на другой, нам вот эту квартиру купил. И все, мол, знать больше не хочу, нет вас больше в моей жизни, баста. С тех пор я его и не видел ни разу. Как будто я умер. Или он умер… Как-то раз пытался тот дом найти, хотел хоть поглядеть на него издалека… Но не нашел. Мне лет пять было, когда он нас бросил, еще несмышленый пацан был совсем. А мама, она… Она очень тяжело все переживала, я помню. Потом пить начала… Все из-за него, только из-за него… И что, у меня обиды не должно быть, что ли? Я ж говорю, это уже и не обида, а тяжкий камень, который с места не сдвинешь. Со временем он только тверже становится, понимаешь?
– Понимаю, Юр… Но все-таки… если бы вдруг твой отец появился у тебя на пороге и начал раскаиваться, прощения просить? Ты бы его простил?
– Не знаю… Да и что об этом говорить, я ж понимаю, что не появится. И прощения просить не станет. Никогда. Да он даже не позвонил мне ни разу, не спросил, как мы с мамой живем! Будто нас и нет, исчезли, умерли!
– Но если бы все-таки пришел и прощения попросил, что тогда?
– Нет. Не знаю… Очень трудно простить, Вика. Очень трудно… Невозможно, наверное… Хотя и не знаю, правда! Не могу ничего тебе ответить. Тут каждый сам должен решать… Вот ты говоришь, сдвинулось у тебя что-то внутри после того, как бабушка твоя честно раскаялась. Наверное, это значит, ты готова ее простить. Это только тебе решать, Вика, тут я тебе не советчик…
Он так горько произнес эти последние слова, что Вике ужасно стыдно стало – чего со своими разговорами привязалась? И так жалко Юру еще… Он ведь и впрямь никогда о своем отце не рассказывал.
В порыве жалости она подскочила со стула, шагнула к Юре, обняла его за плечи, прижалась губами к макушке, потом шепнула тихо на ухо:
– Прости меня, Юр, прости… Я не хотела…
– Да ладно, чего ты… – огладил он ее ладони, лежащие на плечах. – Все нормально, не за что тебе прощения просить, я ж сам все рассказал…
– Я очень люблю тебя, слышишь? Очень… И никому тебя в обиду больше не дам…
– И я тебя люблю. И я тебя в обиду не дам… А еще у тебя телефон в рюкзаке звонит, а ты не слышишь…
– Ой, да ну! Это Сонька меня потеряла, наверное. Я ж на уроки-то не пошла!
– А вдруг это не Сонька? Ответь!
– Ладно, сейчас…
Выудила из рюкзака телефон, увидела, что звонит мама. Приняла вызов, спросила быстро:
– Чего ты, мам? Случилось что?
– Да, случилось! Ты где сейчас находишься, Вика?
– Я в школе, мам…
– Не ври! Зачем ты мне врешь, как только не стыдно! Соседка видела, как ты недавно в квартиру к Юре заходила! Она мне позвонила сейчас и рассказала, что все своими глазами видела! Ты что такое творишь, а? Ты там сейчас, да?
– Да, мам…
– Отправляйся немедленно домой, слышишь? Иначе… Иначе я с работы отпрошусь и сама за тобой приду! Ты хочешь, чтобы я скандал устроила, да?
– Нет, мам, не хочу. Ну что ты, я уже взрослая… Я сама могу решить…
– Все, я пошла отпрашиваться! Такси поймаю, через пятнадцать минут буду!
– Да не надо, мам… Все, я домой иду… Вернее, в школу возвращаюсь, у нас сегодня много уроков…
– Чтобы позвонила мне из школы, поняла?
– Хорошо, позвоню. Успокойся.
– Что значит – успокойся? Не надо со мной разговаривать в таком тоне! И вообще… Вечером обо всем этом поговорим… Если ты мне через двадцать минут из школы не перезвонишь, я приеду!
– Да все, мам… Иду уже, иду… Вечером поговорим, ладно…
* * *
– Нет, Вика… Я не понимаю, не понимаю! Почему ты меня никак не хочешь услышать? Такое чувство, будто мои доводы бьются как об стенку горох! Услышь меня, доченька, услышь!
Ирина ходила по комнате, нервно заламывая руки. Вика сидела в кресле, поджав под себя ноги, наблюдала за матерью исподлобья. Думала про себя – вот что с ней делать, что? Валерьянки накапать? Или психануть, убежать в свою комнату и дверь закрыть? Но она ведь и туда придет, там будет одно свое талдычить, по сто раз повторять…
– Да ты пойми, Вика, пойми одну простую вещь! Все, кто выходят из колонии, рано или поздно туда же и возвращаются! Ты что, хочешь всю жизнь в ожидании провести, как бедная Сольвейг?
– Да с чего ты это взяла, мам… Что все возвращаются… Это ж неправда! Ты ведь Юру даже не знаешь, не разговаривала с ним ни разу, не общалась! Откуда ты можешь знать?
– Да зачем мне с ним разговаривать… И без того все ясно. Это ты не понимаешь ничего… Придумала себе, что любишь, и уперлась лбом в эту придумку, с места тебя не сдвинешь! Да ты пойми, Вика, глупости это все… У тебя же такая интересная студенческая жизнь впереди, такие интересные встречи, такие знакомства! Да у тебя этих мальчиков будет еще столько!
– Не надо мне никаких мальчиков. Я Юру люблю. Я хочу всегда рядом с ним быть. Ну почему ты с моими чувствами не считаешься, мам? Почему мне приходится свои чувства в боях отстаивать?
– Да потому… Потому что ты толком не представляешь, что может с тобой случиться… И я не позволю этого, нет! Можешь так и передать этому Юре – если с тобой что случится, я его посажу! Обязательно посажу, других вариантов у него не будет!
– За что ты его собираешься посадить, мам?
– Да я ж
