первого тиража. Он мне дорог как память.
— Слушай, ну давай через Германа передам? Вы же видитесь?
— Уже нет, — сказала я осторожно, чувствуя, что ступаю на тонкий лед. — Он ведь перебрался в другой офис.
— Точно… — расстроилась Полина. — А, погоди! Он говорил, что у них скоро корпоратив будет. Как раз в том филиале, в твоем ТЦ. Пусть закинет в машину, а когда появится в ваших краях, отдаст тебе. Договорились?
— Перевалила на мужа свои обязанности хорошей подруги… — проворчала я.
— Зачем он еще нужен, если не переваливать на него всякие обязанности?
И Полина, помешивая трубочкой свой коктейль, снова принялась пересказывать какие-то истории даже не о Марусе, а о школьных друзьях Маруси, которых я в глаза не видела.
А я смотрела на нее и думала — как же ей повезло…
Она сейчас вернется домой, упадет на диван и будет вот точно так же пересказывать нашу болтовню Герману, который будет рассеянно отвечать «угу». Потом он пойдет в душ, бросив носки где-нибудь посреди гостиной, забудет опустить крышку унитаза, оставит мокрые следы ног на полу и крошки на кухонном столе.
Но все-таки — это будет Герман. Ее Герман.
Тот, что появляется среди нас, обычных смертных, в безупречно сшитом костюме и с дорогим парфюмом. Нам достается его холодный взгляд и низкий голос, отчитывающий подчиненных с четко выверенными паузами. Парадный Герман.
А ей — домашний. С нечищенными зубами, усталый, больной.
Но насколько же он дороже своей парадной версии!
Когда в юности мы, как все нормальные девчонки, пускали слюни на Джонни Деппа, я воображала не то, как иду с ним под руку по красной дорожке и позирую папарацци на церемонии «Оскара». Я представляла, как мы с ним вдвоем сидим на диване и он обнимает меня и целует в висок, переключая каналы на телеке. И как он засыпает, обнимая меня одной рукой — и наверняка храпит. Это была моя мечта.
Так и Полине я сейчас завидовала не потому, что у нее на пальце кольцо с двухкаратником, ее дочь отмечала свое семилетие в парижском Диснейленде вместе со всем своим классом, а ее муж был на обложке российского «Форбс».
А потому, что она могла в любой момент вдохнуть его запах с грязной футболки, забрасывая ее в стирку.
— Кстати, ты вообще ничего про Игоря не рассказывала, — встрепенулась вдруг Полина. — Помню, как ты говорила, что он для тебя стал воплощением всех мужчин. Настолько, что ты других как существ мужского пола уже не воспринимаешь.
— Было дело… — проборомотала я, попытавшись отпить уже кончившийся чай из чашки.
— У вас ведь все хорошо?
Дежурный вопрос.
Обычно на него отвечают — все отлично. А потом рассказывают, как провели последний отпуск.
— Не знаю, — сказала я тихо, поднимая на нее глаза. — Не знаю, Полин…
И вдруг расплакалась.
Когда я была маленькая, я очень любила наблюдать, как дедушка перебирает гречку.
Он высыпал на стол сразу половину пакета, включал свет, — даже днем! — надевал очки и своими неловкими старческими пальцами отделял идеальные ядрышки от соринок и расколотых крупинок.
Я не раз спрашивала, зачем так делать и почему мама варит гречку, просто высыпая ее в воду? А он отвечал, что раньше в пакетах с крупой часто попадались камушки, о которые можно сломать зуб. Сейчас такое встретишь редко, но привычка осталась. Что-то вроде ритуала перед приготовлением обеда.
С тех пор как он умер, я перебирала гречку всего раза три или четыре — когда мне нужно было хорошенько подумать о жизни. Мелкая работа помогала не только сосредоточиться, но и возвращала меня в детство, на кухню к дедушке, который все понимает, может утешить в беде и дать полезный совет.
Вряд ли дедушка разобрался бы в моих нынешних проблемах, но меня утешала даже воображаемая его мудрость. Это очень успокаивает — думать, что хоть кто-то в мире знает, что делать.
Вернувшись домой после встречи с Полиной, я закинула разбойников в детскую и отправилась на кухню — перебирать и без того безупречную гречку из дорогого супермаркета. Мне надо было подумать и отрепетировать разговор с Игорем.
Во всех семьях бывают времена, когда кажется, что все идет не так.
То, что раньше согревало — теперь раздражает.
То, что раньше скрепляло — теперь разъединяет.
То, что раньше было дорогой друг к другу — теперь уводит в опасные места.
Кажется, что все разваливается, а самый любимый человек вместо того, чтобы помочь, делает все назло.
Но ведь так быть не может?
Он наверняка тоже ищет путь ко мне. Почему бы нам не делать это с двух сторон?
Как?
— Мам, смотри, как я прикольно придумал приклеить человечка из «лего» к машинке! — ворвался на кухню Макар. — Теперь он не свалится, когда я буду устраивать гонки!
— Да, очень прикольно, молодец, — вздохнула я, с досадой ловя ускользающую мысль.
Крупинки гречки кололи пальцы, когда я отодвигала их по одной из общей кучки. Хорошие шли в одну сторону, плохие — в другую.
Надо просто понять, в чем я могу пойти Игорю навстречу.
Увидев мое движение, он тоже сделает шаг ко мне.
— Мам, Макар приклеил моего человечка к своей машинке! — на этот раз ворвался Никита.
— Возьми его человечка и приклей к своей, — не отрываясь от гречки, посоветовала я.
— А можно?
Все-таки какие у меня получились разные дети. Один все делает без спроса, изобретает на ходу немыслимые конструкции и к родителям приходит только похвастаться своими успехами.
Другой без разрешения не решится даже на то, что не запрещено. Его надо постоянно держать за руку, чтобы он шел вперед.
Зато и проблем от него меньше.
— Мам! Никита взял моего человечка!
— Мам! Макар не дает мне своего человечка!
Иногда, впрочем, дети единодушны в своем желании вынести мне мозг.
— Сейчас отберу у обоих человечков и будет мир-дружба-жвачка! — повысила я голос.
Дети, попытавшиеся ворваться на кухню вдвоем, но застрявшие в дверях, синхронно развернулись и потопали обратно в комнату.
— Не отнимет.
— А вдруг?
Я улыбнулась и одним движением смешала все три кучки гречки — неразобранную, хорошую и плохую. Попробуем еще раз просто по-человечески.
Взяла телефон и написала Игорю:
«Когда ты дома будешь?»
«Поздно, мы тут с
